Детство Ванюши
Шрифт:
Потом опять доели все. Последние 10 фунтов муки мать смешала с двойным количеством лебеды, и нам хватило хлеба суток на трое. За день же до Петровского разговенья, вечером мы получили по последнему куску.
— Ну, детки, нынче ешьте, а завтра — зубы на полку — хлебушка больше нет, — сказала мать.
Мотя в это время ходила на поденную к помещику.
Мне дали два ломтя, а отец, мать и сестра получили по одному.
Ложась спать, я один съел, а другой спрятал
— Скоро у нас опять будет драка, — думал я: — отец станет хлеба добывать.
Зарывшись головою в дерюгу, я прикидывал на разные манеры, как бы помочь: попросить бы что ли у кого или украсть, а то еще что-нибудь сделать, чтобы отец с матерью завтра обедали, а драться обождали.
Незаметно мысль перешла на сегодняшнее.
— Жалеют меня: два ломтя дали… а сами по одному…
Засунув руку под под подушку, я нащупал ломать хлеба.
— Как только встану, умоюсь, сейчас же и съем.
Вдруг пришло в голову:
— А ну-ка, кто-нибудь вытащит ночью — Мотя или мыши?
Вскочив с постели, я подошел к матери, собиравшейся лечь спать.
— Мама, дай мне, пожалуйста, замок с ключом.
— На что тебе, детка?
— Нужно, дай.
— Сейчас поищу.
Покопавшись в углу, мать принесла замок. Я побежал в сени к своему ящику, в котором у меня хранились бабки, осколки чайной посуды, самодельные игрушки, лоскутки цветной бумаги, примерил замок и, тихонько прокравшись к постели, взял оттуда хлеб, чтобы спрятать его.
— Глупенький, его же никто не возьмет, зачем ты затворяешь?
Склонившись надо мною, стояла мать, смотря мне в лицо, и тихо плакала.
В душу прокрался мучительный стыд, но я сделал попытку оправдаться.
— Я боюсь, кабы его ночью кошка не съела, — сказал я, но вспомнив, что кошку еще перед осенью убил, стал путаться.
— Чужая прибежит и слопает, когда я сплю, — неуверенно, чуть не с мольбою, говорил я.
Мать, должно быть, поняла меня.
— Затвори, затвори, — сказала она: — так надежнее.
— На другой день, когда я проснулся, все уже были на работе и возвратились поздним вечером, усталые, голодные.
Мать я увидел далеко за деревней и побежал к ней навстречу. Засмеялся сначала с радости — скучно целый день одному! — а потом прижался к ее платью и горько заплакал.
— Ты что, миленький, о чем? — спросила она. — Тебя кто-нибудь побил?
— Да, меня ребятишки обижают — не принимают играть.
— За что же они, голубчик? Ну, погоди: я им уже накладу, озорникам… Не плачь, на вот гостинчика, бабушка Полевая прислала.
Развернув тряпицу, мать подала мне кусочек запыленного хлеба.
— На, вот, — ешь.
С непередаваемым наслаждением съел я эту корочку, и на душе сразу повеселело.
Мотя пришла позднее, когда я лежал уже в постели. Она молча сняла зипун, разула лапти, выбила пыль из них и развесила онучи по веревке.
— Матреша, — не утерпел я: — мать мне гостинец принесла.
— Какой? — равнодушно спросила она.
— Ого! — Ты больно любопытна! А если не скажу?
— Не скажешь, — не надо.
На дворе стемнело. Лаяла где-то собака. Скрипели ворота. Прохор, сосед, кричал работнику, чтоб взял из сарая клещи. Под кроватью щелкала зубами Муха, выкусывая блох. Отец, шарпая босыми ногами по полу, натыкался то на ведро, то на лохань.
— Ты нынче обедал? — спросила сестра, — ложась.
— Нет, а ты?
— Я обедала.
— Счастливая какая, где?
— Мало ль где, — ответила она.
Пошарив рукой под изголовьем, Мотя проговорила, поднося что-то к моему лицу:
— Поешь-ка вот.
— Что это?
— А ты ешь, не расспрашивай, коли дают.
Она держала тот самый ломтик хлеба, что получила накануне. С одного уголка он был обломан.
— Это — твой вчерашний? Как же…
— Фи-и! — засмеялась сестра;—тот я еще утром съела…
— А этот?
— А этот мне девки дали… Целый ломтище… Ела-ела, некуда больше, я и принесла тебе.
— А не брешешь?
— Жри, сволочь, что пристал? — закричала со злобой сестра, тряся меня за локоть.
— Сама ты — сволочь, — сказал я и принялся за хлеб.
Мотя отвернулась, кутаясь в дерюгу, но через минуту, приподняв голову, спросила:
— Засох, небось?
— Хлеб-то ничего: есть можно.
Она ощупью собирала крошки и клала себе в рот.
— Тебе дать немного? — спросил я.
— Сам-то ешь, я, ведь, обедала.
— Чего там — на кусочек! — и я отломил ей чуть-чуть.
Мотя отнекивалась, потом взяла хлеб, отщипывая помаленьку, сося, как леденец, а я, дожевав остаток, уткнулся в подушку и захрапел.
3. На поле
На Преображенье Буланый наелся на гумне ржи из вороха, раздулся, как бочонок, и стонал, лежа в углу, на соломе, а через сутки издох.
Мать вопила в голос, когда с него Перфишка сдирал кожу, а отец молчал, как истукан.
— Недогляд, это — дело неважное, — бормотал Перфишка, обчищая ноги. — Глядите-ка! — и воткнул большой ржавый нож в живот Буланому.
— Что ты, живодер, надругаешься! — сказала мать со слезами — он кормил нас девять лет, а ты его ножом.