Детство Ванюши
Шрифт:
В 9 часов пришел учитель, в поддевке тонкого сукна и светлых калошах, высокий, тонкий, с реденькой, русой бородкой кустами и утиным носом.
— Гляди-ка, чисто барин, — шепнул мне Тимошка — Учитель-то!..
Он поздоровался и скомандовал: на молитву. Ребята повернулись лицом к иконе и запели на разные голоса. Учитель рассадил всех по местам, старшим выдал книги и приказал что-то писать, а сам подошел к нам.
— Что ребятишки, учиться пришли?
Мы молчали.
— Вы что
— Умеем, — выручила Марфушка.
— И то слава богу! Учиться, что ли?
— Да! Да! — запищали мы вперебой, как галчата.
Учитель улыбнулся.
— Садитесь пока здесь, — указал он на свободные места. — Я запишу вас.
Из дверей выглядывали знакомые лица товарищей, привыкших уже к школьной обстановке и державшихся свободно: они смеялись, подталкивая друг друга, ободрительно кивали головою: не робей, дескать, тут народ все свой!
— Как тебя звать? — обратился ко мне первому учитель.
— Ваньтя.
— Иван, — поправил он, записывая что-то на бумажку. — А фамилия?
— А фамилия.
Учитель поднял голову.
— Что ты сказал?
— А фамилия.
— Что "а фамилия"?
— Я не знаю.
Учитель потер переносицу, покопал спичкой в ухе, сделал лицо скучным и подсказал:
— Как твое прозвище?
— Жилиный, — ответил Калебан. — А Мишку вот этого Немченком дразнят, — Тимоху — Коцы-Моцы, Марфушку — Глиста…
— Эх ты, а сам-то хороший, Калеба гнилозадый? — пропищала обиженно Марфушка.
Все захохотали.
— Здесь ссориться нельзя, — остановил учитель.
— Парфе-ен Акудины-ыч! — крикнул из соседней комнаты Козленков — это их на улице так, а Иванова фамилия — Володимеров.
Учитель пожурил:
— Что-ж ты, братец, а? Иван, мол, Володимеров… Смелее надо…
— Ты бы поглядел, какой он дома вертун, — опять не утерпел Калеба.
— Помалкивай! — прикрикнул на него учитель, а потом, обратившись ко мне, продолжал:
— Ну, Иван Володимеров, как тебя по батюшке?
— Петра.
— Иван Петрович?
— Да.
— Хорош-с, мать как величают?
— Она уже старая, ее никак не величают.
— Как же так: не величают? Имя-то есть?
— Маланья.
— Так, а братьев?
— Нету, одна Матрешка… Сестра… Она у нас рябая.
— Матрена, что-ли?
— Да.
— Добре, сказывай, сколько тебе лет?
— Седьмой пошел, с Ивана Крестителя.
С такими же вопросами обращался учитель к Тимошке, потом к Мишке, Калебану и Марфушке, и все путались. Марфушке он сказал:
— Ты, девочка, умная, что вздумала учиться. Не ленись, большая польза потом будет.
Она ответила, что в школу ее тятя послал.
— И отец твой молодчина, — сказал Парфен Анкудиныч.
— Меня тоже послал тятя, — похвалился Колебан: — осатанел ты, говорит, совсем, убирайся, дьявол, с глаз долой в училищу!.. — И, увидав своего приятеля Цыгана, зафыркал: "Егоран! У нас под печкой голубята вылупились! Глаза лопни! Пишшат!". Мишка его дернул за рукав, а Калеба огрызнулся:
— Чего ты щиплешься, стервило?
Учитель взял за подбородок Калебана и сказал:
— Нельзя так, выгоню на улицу, понял?
Перед отпуском учитель объявил: Мавра Титова принимается в первое отделение, а мы, четверо, должны придти на следующий год, потому что теперь молоды.
— Поешьте дома кашки побольше, — смеялись над нами.
— Ничего, мы за год сильно вырастем, тогда и нас учиться примут, — утешали мы себя дорогой, — Марфушке-то девятый год!..
6. За податями
На Трех Святителей драловский сотский, дядя Левон, Кила-с-горшок, наряжал народ на сходку.
— Эй, вы, слышите? Земский будет! — зычно кричал он, постукивая в раму батогом. — Подати!..
Отец возвратился со сходки поздно вечером, когда я спал. За завтраком поутру был угрюм и ни за что обругал Мотю.
На Сретенье Кила-с-горшок опять стучал под окнами; земский в этот раз приезжал с становым и что-то там такое говорил, отчего отец пропадал весь следующий день.
— Ни с чем, знать? — встретила его мать.
Отец так зыкнул на нее, что я со страху подскочил на лавке. Разговора за весь вечер никакого не было.
Чуть свет отец с сестрой долго копались в сарае, потом свели туда Пеструху — телку. Вслед за ними побежала мать, прикрыв полою самовар, а за матерью — я. Отец прятал зачем-то телку между старновкой и стеной, заваливая сверху и с боков на поставленной ребром жерди соломой. Между жердями темнела дыра, в которой пугливо возилась Пеструха.
— Не задохлась бы, — шептала мать. — Крепки колья-то?
— Крепки, — говорил отец. — Вали сверху овсяную солому.
Мотя таскала вилами солому, мать зарывала в мякину самовар и новые холсты, которые лет пять берегла на смерть, а я, стоя с разинутым ртом, дивился.
— Зачем вы, мама, это делаете, — а?
— Марш домой! — крикнул отец, грозя веревкой. — Везде, дрянь, поспеваешь? — И, понизив до шепота голос, добавил: — если кому скажешь, изувечу…
По деревне ездили начальники, выбирая подати, недоимку и продовольственные деньги. Они ходили от двора ко двору, ругались матерно, грозили согнуть в бараний рог, вымотать душу, а следом плелись старшина со старостой в медалях, понятые и мещане из города, на широких розвальнях.