Детство Ванюши
Шрифт:
Вдали послышалась песня. Она становилась слышнее, и вскоре застучали колеса в лесу. Подъехавший с боронами молодой парень спросил меня:
— Чего ты плачешь, мальчуган?
— Есть хочу, — ответил я.
— Эх, ты, пахарь, — сказал он: —а где же отец?
— Пошел к барину за лошадью.
Он подошел к телеге, пошарил в веретье я сказал, доставая мешок:
— Вот он — хлеб, жуй. Вот огурцы соленые.
Солнце зашло, побагровело небо, земля и жнива посерели.
— Ты ел? — спросил он.
— Ел.
Достав хлеб, отец отломил небольшую корочку, с неохотой пожевал ее, запивая теплым квасом, потом сказал:
— Пойдем домой.
— Я лошадь как же? — спросил я.
Он промолчал.
Думая, что он не расслышал, я переспросил. Отец топнул ногой, закричал, замахал руками, матерно ругаясь, и схватил меня за шиворот.
— Какое тебе дело, — тряс он меня, как котенка. — Чтоб тебя чорт задавил!
Дышать было трудно; я крутил головой, упираясь руками отцу в живот и визжал.
Он толкнул меня в спину ладонью, я упал, заорав во всю глотку:
— Ой, спину повредил! Ой, что-то колет!..
— Перестань! — цыкнул отец.
Я вытер глаза и сказал:
— Теперь я больше не поеду с тобою на пашню, ты дерешься.
— Нужен ты, как пятая нога собаке! — проворчал отец.
— Вырасту большой, — отделюсь от тебя.
— Замолчи!
— Что ли, я Карюшку-то увел? Ты бы этак по спине объездчика хватил…
Отец взялся за голову.
— Замолчи, Христа ради, сатана!.. Замолчи!..
Мать дома плакала, когда мы поздним вечером вернулись: она знала о несчастьи.
На второй и третий день Гордей Кузьмич Карюшки не отдал. На четвертый мать побежала упрашивать его сиятельство, но около дома ее укусила легавая помещичья собака, и мать воротилась в слезах. Пообедав, отец сам пошел — второй раз за этот день.
— Что хотите, то и делайте со мной, — сказал он в экономии. — У меня пропадает год. — И сел на землю у крыльца.
Осташков, князь, назвал его мерзавцев, хамом, свиньей.
— За такие вещи вас разбойников, в конюшне драть! — покраснел он и затопал ногами. — Что-о?
Отец молчал.
— Избаловались!.. Что-о?..
— Я ничего.
— Как ты смеешь разговаривать?..
— Пожалейте, бога ради.
Узнав, что отец пахал его землю, помещик смилостивился, распорядившись отдать лошадь без денег, но с условием, чтобы он обработал полдесятины лишних. Отец поклонился ему в ноги и приехал домой веселый. Голодная лошадь набросилась во дворе на старую солому.
— Дай мне хлеба поскорее, я поеду допахивать, — сказал он матери. — И так почти неделя лопнула.
— Три рубля, говорит, а где я их возьму — давиться что-ли? — бормотал отец, завязывая у окна мешок. — Три рубля — шутка немалая! Ихний брат эти три рубля, может, в три дня заработает, а нам надо полмесяца, да и то — негде… — Три целковых, — хорош Лазарь?
Обернувшись ко мне, он спросил:
— Поедешь или нет?
— Поеду, — сказал я. — Я теперь на тебя не сержусь.
— Вот и молодчина, — засмеялся отец. — И я не сержусь на тебя.
— Я, тять, и делиться не буду: я только постращать хотел… ей-богу! — тараторил я, отыскивая лапти.
5. Пошли учиться
Осенью, перед Покровом, я сказал матери:
— Все ребята собираются в училище, надо и мне идти.
— Что же, ступай, — ответила она: — не мал ли ты?
Я ответил:
— Ничего, пойду: есть которые меньше меня.
— Вот тебя там вышколят, — постращала сестра. — Учитель-то, сказывают, сердитый: как чуть что — так розгами.
— А ты как же хочешь: на то и ученье! Читать, девка, штука не легкая.
В воскресенье, после обедни сходили на молебен, а утром, чуть свет, к нам прибежали: Мишка Немченок, Тимоха Калебан и Мавруша Титова.
— Эй, барин Осташков, еще храпака воздаешь? — загалдели они. — Пора, вставай!
Ребята гладко причесаны, головы намазаны лампадным маслом, под шеей пестрые шарфы. Маврушка, в новом платке с красными горошинками, расстегай весь в кружевах, а из-под сибирки выглядывает желтый завес.
— Эге, вы все равно — к обедне обрядились? Ну-ка, мать, давай и мне вышитую рубаху! — закричал я. — А где же у вас сумки?
— Сумки пока в кармане; книжки дадут, тогда наденем.
Мать смеется:
— Ах, вы отрошники! Что вы побирушками обрядились?
— А как же? Чай, все ученики так ходят, — ответил Мишка, произнося с особым ударением слово ученики.
По пути забежали за Козленковым Захаркой, который учился третью зиму и сидел в "старших".
— Ты, Захар, не давай нас в обиду, — упрашивали мы товарища.
— Ничего, не робейте: кто полезет, вот как кукурекну, только чекнет! — успокаивал он.
Мавра достала из кармана ватрушку с толченым конопляным семенем и, подавая Козленкову, сказала:
— Может, ты плохо, Захар, позавтракал, — сомни ее.
Захарка ответил, что позавтракал он хорошо, но ватрушку съест, чтоб зря не пропадала.
Школа, несмотря на ранний час была полна и гудела, как улей. Она помещалась в просторной избе, перегороженной на две половины: в одной сидели "старшие" и "другозимцы", а в передней — новички.