Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
К этой спасительной мысли Круглов добавляет длинную формулу из своего боцманского прошлого.
А в лесу темнеет, надвигается вечер, начинается ветер. Верхушки сосен покачиваются, и рождается слабый скрежещущий звук – может, ветки трутся друг о друга, а может, облака о деревья, хотя это, конечно, странная мысль…
«Ошибка… ошибка… ошибка…»
Он идет по снегам, по мартовским хлябям, и бормочет проклятия, когда по пояс, по грудь проваливается в рыхлые, набухшие водой сугробы, и выбирается, и бредет, бредет, сам не зная куда. А ветер раскачивает сосны, и лес стонет, стонет, устав от долгой непогоды.
И только одна мысль в отупевшем мозгу: ошибка!
И вдруг еще одна: болото… тут где-то болото… один неверный шаг – и привет… уйдешь с головой…
Обратно. По своим следам. По извилистой траншее, прорубленной собственным телом в снегу. Теперь он чувствует: очень устал. Ну просто ноги не идут.
А идти надо.
Черт, сбился со следа. Темнотища, безлунье, безлюдье… пропади все пропадом… лечь и умереть… Когда, когда? Девятнадцатого августа? Черта с два буду я ждать, мало ли что набрешет тупая железяка!
Да ну что вы, ребята, тут же не Сибирь, не тайга, не леса Амазонки… Тут населенные обжитые места, люди кругом, дороги, конторы, счетоводы… Какие еще счетоводы? Тьфу, какая лезет в голову чушь…
Давай, давай, Круглов! Иди! Куда-нибудь да выгребешь, выплывешь… Только не угоди в болото…
Ага, похоже, лес расступается. Теперь – через кусты продраться, кто их только насадил здесь… видимо-невидимо… колючие, тугие… так и норовят хлестнуть по морде… Пот из-под шапки катит по щекам…
А вот и дорога. Не то чтобы шоссе, но все же дорога. Xоть и занесена снегом, но вот явные колеи от колес, от машин. Значит, ездят тут. Что ж, пойдем по дороге. Вправо, влево? Черт знает. Ладно, влево.
Ноги не идут. А надо идти.
Сколько уже отмахал? Километр, два? И хоть бы один указатель. Куда я вышел? Не понять. Терра инкогнита. Туман наползает полосами, затягивает дорогу и лес. Никто никогда по этому проселку не ездит.
Уже больше часа тащится Круглов по дороге. И кажется ему, будто во сне он видит два светящихся глаза в туманных ореолах…
Скрежет тормозов. Грузовик останавливается, из окошка зло кричит шофер:
– Тебе, отец, жизнь надоела? Идешь-шатаешься, под колеса чуть не угодил!
Круглов тупо смотрит на молодое толстощекое лицо.
– До Ленинграда далеко?
– Чего? – не слышит водитель. – Чего ты бормочешь?
– До Ленинграда…
– Это ты в Питер идешь? – хохотнул шофер, – Ну даешь, отец! Садись, довезу тебя до Всеволожска. А там электричка.
Он глядит, как Круглов беспомощно пытается занести ногу на ступеньку кабины.
– Пьяный ты, что ли?
Спрыгнув, шофер подхватывает Круглова под мышки, подсаживает в кабину. И, снова сев за руль, в слабом свете приборной доски всматривается в неожиданного пассажира.
– Вы мокрый весь, – говорит. – По лесу, что ли, ходили?
– Ошибка, – бормочет Круглов.
– Чего?
– Ошибка…
Парень, покачав головой, трогает машину. Гонит вовсю. Наверное, учуял, что с этим человеком что-то неладно.
Вот станция, слабо освещенная двумя-тремя фонарями, тоже изнемогшими от непогоды, от трудного начала весны. На перроне пустынно, если не считать сидящего на скамейке человека – согбенной неподвижной фигуры в тулупе или в салопе, не разберешь.
– Бабуся, – обращается к ней шофер, – не подскажешь, когда электричка на Питер?
Фигура поднимает усатое лицо:
– Кривожопый стекольщик тебе бабуся.
– Ну ошибся я, – обижается шофер. – Сразу кривожопый… Когда электричка?
– В десять сорок.
– Вы посидите тут. – Шофер усаживает Круглова на скамейку.
Он довез ненормального пассажира до станции, ни копья с него не получил, плюнуть бы да уехать, поскорее до теплого домашнего уюта добраться, а что-то держит его тут. Как последний дурак, идет к кассе, стучит в непрозрачное стекло, выкладывает кровные сорок копеек, возвращается к Круглову, сует ему билет:
– Возьмите. Поезд через полчаса – дотерпите? Ну, счастливо вам.
Плохо помнит Круглов, как сел в электричку, как ехал сквозь тусклую муть, трясясь от быстрого движения, а может, от озноба. Плохо помнит, как добрался до Купчино, до Будапештской улицы, – ноги сами довели. Говорят, так бывало, когда-то давно, в великую лошадиную эпоху, у смертельно уставших лошадей.
Галя, уснувшая в кресле, слышит, как пытаются вставить ключ в замочную скважину. Стряхнув сон, бежит в переднюю, щелкает выключателем, отворяет дверь.
– Господи!
Только это и смогла вымолвить. Сдирает с Круглова тяжелую и мокрую одежду, неподъемные от лесной воды ботинки, тащит его, полуспящего, полуживого, в ванную.
Уже лежа в теплой воде, Круглов просыпается от собственного кашля. Он видит Галю в дверном проеме, хрипло спрашивает:
– Который час?
– Без четверти три. Где ты был, Юра?
– Седьмого марта, – бормочет Круглов, закрыв глаза. – Ты напиши… срочно те… телеграфь… чтобы ничего… никуда…
– Кому – напиши? Что – седьмого марта?
– Седьмого… Нет, нет… ошибка это… Ошибка, ошибка…
– Какая ошибка? Юра, я не понимаю, о чем ты…
Но Круглов опять уплывает в мутное беспамятство.
Когда возвращается сознание, он видит, что лежит в своей постели, под привычным одеялом, а рядом на тумбочке – чашка с красноватым питьем, флакончики какие-то, градусник, металлическая коробочка, в какой кипятят шприцы. Серенький день глядит в окно, не обещая радости. Круглов соображает, что болен, что сильный жар у него.
– Галя, – хрипит он.