Девичьи сны (сборник)
Шрифт:
А ну их всех! Мне бы со своей жизнью разобраться. Разве могу я представить себе жизнь без Олежки?
Я слышала, как Сергей в «кабинете» говорил по телефону со своим приятелем из общества «Знание» – таким же великим знатоком как международного, так и внутреннего положения, который утром, прежде чем взяться за зубную щетку, хватает газету. Этот приятель – Джалалов – азербайджанец лишь по фамилии, по отчиму, а вообще-то вполне русский, но азербайджанская фамилия помогала ему в служебном восхождении. Он занимает в «Знании» какой-то пост. Он вхож, представьте себе, даже в ЦК. Сергей очень к нему прислушивается.
А я прислушивалась к своему сердцу. Нет, оно не болело. Оно словно потяжелело, я чувствовала его вес. Только бы не свалиться с инфарктом, подумала я. Володю попросить приехать… Господи! Володя! С ума сойти…
Сергей вошел, стал пересказывать свой разговор с Джалаловым. Перед зданием ЦК партии с утра гремит митинг, десятки тысяч бакинцев перекочевали туда с площади Ленина, ораторы неистово орут о суверенитете, требуют отставки Везирова и правительства республики, и толпа, разгоряченная этими крикунами, бьет стекла камнями и дважды пыталась прорваться в здание ЦК, но была отброшена охраной – там-то милиция и внутренние войска оказались в достаточном количестве. А погромы армянских квартир и убийства вроде сегодня прекратились. Паромы без передышки снуют по Каспию, вывозят армянские семьи в Красноводск…
И еще рассказал Сергей, что на Баилове при оползне погибло не меньше двадцати человек. Об оползне склона горы на территории военного городка Каспийской флотилии сообщали по телевизору – это произошло позавчера ранним утром, десятка три людей оказались засыпанными, заваленными обломками зданий.
Просто поразительно, как чутка природа к социальным потрясениям. Не будь в Баку кровавого погрома – я уверена, гора стояла бы себе, как простояла тысячи лет, и не вздумала сползти на военный городок. А землетрясение в Армении? События, бушующие на поверхности, – не отозвались ли каким-то роковым, загадочным образом на недрах, разбудив дремлющие в них разрушительные силы? Понимаю: тут случайное совпадение. Но ведь и в случайностях скрыт некий сокровенный смысл…
Впрочем, все это – мои фантазии, не имеющие отношения ни к науке, ни к политике, от коих я в равной мере далека.
На ночь я приняла снотворное и заснула. Но среди ночи проснулась от пронзительной тоски. Меня будто мама позвала – так явственно я услыхала ее высокий и звонкий голос. И вспомнилось: детство, ТРАМ, «Синяя блуза», и мама, молодая, пышноволосая, стоит в ряду других синеблузников и выкрикивает: «Эй вы, небо! Снимите шляпу! Я иду!..» А вот и отец – стоит в сторонке, скромный, тихий, поблескивает пенсне… Бедные мои, вы еще не знаете, что произойдет с вами… И я еще не знаю, я сижу на широком плече дяди Руди и смеюсь беспечно… О господи, какая тоска! Я задыхаюсь от слез, от рваных наплывов воспоминаний, от горького предчувствия новой беды…
Вдруг Сергей болезненно застонал.
Я тронула его за плечо.
– Что с тобой, Сережа?
Он открыл глаза, в слабом предутреннем свете его лицо казалось плоским, даже бесплотным.
– Опять этот сон. – Он прокашлялся. – Эти женщины с горшками. В длинных платьях. Идут и плачут… как будто кто-то умер…
– Принести воды?
– Да что ж такое – всю жизнь этот сон… Охренеть можно… Не надо воды… Ты-то как себя чувствуешь?
День наступил пасмурный и ветреный. Дважды Сергей ходил в магазин, там толпа ожидала привоза хлеба, но хлеб все не везли, и Сергей, угрюмый и ссутулившийся, возвращался ни с чем. И без газет: почтовый ящик был пуст.
Когда принялась готовить обед, я позвала Сергея в кухню.
– Смотри, это делается очень просто. Вермишель варится в воде, пока не разварится, потом воду сливаешь. Теперь – открыть мясные консервы – слава богу, у нас есть запас – и согреть на сковородке, на маленьком огне…
Он уставился на меня:
– Зачем ты все это говоришь?
– Ну… на всякий случай…
– Юля! – Он взял меня за плечи и развернул к окну, всмотрелся. – Ну-ка говори, что у тебя на уме?
– Пусти, Сережа. Ничего нет на уме… Мало ли… вдруг заболею…
Он смотрел недоверчиво.
Нет, у меня ничего не болело. Просто я устала жить. Барахтаться устала. Трепыхаться.
– Юля, – сказал он с необычной мягкостью, – мы прожили долгую жизнь. Сколько передряг всяких выпало – мы пережили. Так? Надо выдержать и сейчас… всю эту чертову кутерьму… Не падай духом, Юля. Слышишь? – Он легонько меня встряхнул.
– Я не смогу жить без Олежки, – сказала я.
– Да не уедут они! Мы имеем право не отпустить.
– Нет, Сережа. Придется отпустить. В Баку происходит такое, что… нельзя их удерживать…
– Ну посмотрим, – проворчал он. – Видно будет.
Подойдя к окну, он смотрел на Сальянские казармы, перед которыми громоздилась баррикада, составленная из большегрузных машин, и толпились люди – ни днем, ни ночью не убывали тут пикеты.
Я поговорила по телефону с Ниной. Они с Павликом сидели дома, на службу не ходили, какая там служба, когда в городе погром… Ну погром вроде бы кончился – некого громить, армяне покидают Баку… Сколько, сколько? Я даже не знала, что их так много – около двухсот тысяч… Павлик говорит, что и русских примерно столько же… Никогда я раньше не задумывалась о национальном составе населения Баку. Бакинцы – они и были бакинцами, это – как бы сказать – особая общность. Если угодно, надэтническая. До меня как бы донесся из закаспийского далека громыхающий голос Галустяна: «Мы разве национальность смотрел?»
Нина сказала, что, если транспорт пойдет, Павлик приедет, чтобы взять немного муки – хоть оладьи печь. Но пока транспорт не ходит. И вообще, все непонятно. Говорят, митинг перед ЦК не утихает, всю ночь там стояли люди и теперь полно, и опять пытались прорваться в здание, но не вышло. Охрана там крепкая.
ЦК осажден! Вы слышали, чтобы такое могло быть?
Впрочем, меня это не касалось. Я спросила, как Олежка себя чувствует?
– Да так, ничего, – сказала Нина. – Хнычет. На улицу хочет. На бульвар. Вы написали бумагу для нас?
– Нет еще. Все равно нотариат, наверно, закрыт.
– Напишите, чтоб было готово. Мы намерены умотать как можно быстрее.
Она так и сказала – «умотать». Не «уехать», не «покинуть вас, дорогие родители», а – умотать. Что-то было в этом словечке бесстыдное, безнадежное. Я положила трубку.
Утром следующего дня, девятнадцатого, я не смогла встать – такая слабость навалилась. Меня будто накрыло оползнем. Сергей испугался. Несмотря на мои протесты, вызвал «скорую помощь».