Девочка и рябина
Шрифт:
Юлинька промолчала, что ее валенки носит Саня.
Караванов снял меховые рукавицы и натянул на ее руки.
— А вы?
— Мои грабли любой мороз вынесут. А вот что с вашими ногами делать, не знаю.
— Вытерплю, — стучала ботинками Юлинька.
— А завтра сляжете, заболеете.
На последней скамейке балагурил Касаткин:
— Стужей проморозит, солнцем прожарит, дождем промоет — артистом будешь! Любую дирекцию вынесешь! От любой рецензии не дрогнешь!
Прошел еще час. Юлинька уже охала. Ноги нестерпимо ныли. Она все стучала ими. Темнело.
День кончился. Ледяной мрак. Автобус швыряло не переставая. Он весь грохотал, скрипел, того и гляди развалится.
Замерзнув, все молчали угрюмо. Только на последней скамейке стонала и плакала Варя. Она ехала в туфельках и калошах. Да неунывающий Касаткин стукал палкой, уверяя, что стучит оледеневшей рукой. Потом он стал изображать, как на базаре гнусаво поет нищий-слепец:
Наберу одну-другу полтину И пойду смотреть кинокартину.— Гонят в зверскую стужу в чертовой душегубке! — сквозь зубы цедила Полыхалова. — Самих бы вот сюда, на наше место. А на собраниях будут распинаться о чуткости!
— Да скоро ли приедем? — взмолилась Юлинька.
— А ну-ка, снимайте ботинки, — приказал Караванов, — суйте ноги мне на колени под пальто!
Юлинька покорно наклонилась расшнуровать, но ее ударило головой о переднюю скамейку.
Тогда Караванов сам разул ее, сунул ботинки в карманы.
Юлинька поджала ноги на сиденье. Кроме чулок, на них ничего не было.
— Сумасшедшая девчонка! — в изумлении прошептал Караванов, зажав в ладони маленькие ледяные ноги. Он сильно мял их, тер, а потом заботливо, испытывая бесконечную нежность, положил на теплые колени и закутал в полу мехового пальто.
— Фу, как хорошо, — вздохнула Юлинька, вытирая слезы, — спасибо!
Но тут же охнула. Ее подбросило вверх и стукнуло спиной о стенку. За воротник посыпался иней. Колени задрались высоко, опираться было не на что, Юлинька почти полулежала и на всех ухабах ее стукало. Шлем сполз на глаза. Она пристраивалась и так и этак, но ее швыряло и швыряло. Тогда Караванову пришлось перегнуться, охватить ее плечи. Теперь стало неудобно и ему, но он готов был так ехать всю ночь. Он ощущал маленькие ноги, каракулевые плечи, и ему чудилось, что Юлинька в темноте не сводит с него глаз.
— Согрелись? — шепнул он.
— Согрелась, — шепнула и она.
— Сеня! — крикнул Караванов. — Возьми Варины ноги на колени!
— Разувайся, Варвара Ивановна! — распахнул Сенечка полушубок.
Касаткин постучал палкой.
— Эге, одубели ножки! Износу не будет!
Варя смеялась и плакала.
Наконец приехали. И какой же поднялся шум, когда оказалось, что клуб ледяной и согреться негде! Углы в зале заросли инеем, с подоконников свисали сосульки. В пожарной бочке вместо воды был лед.
—
Сбились в маленькой комнатке около электроплитки. На стенах висело много гитар, балалаек, мандолин, и, когда кто-нибудь громко говорил или кашлял, они гудели, струны их роптали.
Но самым обидным показалось то, что зрителей пришло мало. Они едва-едва заполнили треть зала. Сидели в пальто, в шапках, с покрасневшими носами. Со сцены катились волны ледяного воздуха. Зрители дули в окоченевшие кулаки и со страхом смотрели на актрис. А те, с голыми руками и шеями, в шелковых платьях, обмахивались веерами.
Актеры начали играть кое-как, на ходу сокращали текст, тараторили. Но Караванов сразу же одернул:
— Это что за халтура? Люди платили деньги, а вы…
— Триста рублей, — ехидничала Полыхалова.
— Играли — веселились, подсчитали — прослезились, — зубоскалил Касаткин.
— Дело не в деньгах, — рассердился Караванов. — Колхозники смотрят! Клуб ледяной, в него страшно войти, но пятьдесят человек все-таки пришли. Значит, мы должны показать им настоящий спектакль!
— Раньше на все закрывал глаза, а теперь, смотри-ка, всюду сует «ос! Ругается, порядки наводит, — шептала Полыхалова Белокофтину. — Ожил. Пыль стряхнул. Любовь, она ведь не картошка!
Смешливый Касаткин, увидев, как у Юлиньки дрожали на сцене от холода губы, а изо рта шел пар, принялся фыркать. В зале заметили, тоже начали смеяться. Касаткин кусал губы, по лицу текли слезы, говорить он не мог.
И Юлинька рассмеялась. Зеленая шелковая юбка, прозрачная, как папиросная бумага, блузка, которую облегала черная бархатная корсетка, стянутая на груди красным шнурком, совсем не грели.
Касаткин попытался выговорить свой текст, но замычал и ушел со сцены раньше времени. Караванов так отчитал его, что у Никиты, несмотря на холод, выступила сквозь грим испарина.
Наведя порядок, Караванов ушел в гримуборную.
Юлинька, отыграв, тоже бежала туда, набросив на плечи шубку, не снимая туфель, надевала серые валенки Караванова, садилась к плитке и вытягивала руки над раскаленной спиралью. Пальцы просвечивали, делались розовыми, фарфоровыми.
Караванов, в алом камзоле, в белых чулках до колен, стоял за ее спиной. Он упирался острием шпаги в носок голубой туфли, положив тяжелые руки на эфес.
— Не-ет, бежать из театра! — выкрикивала замерзшая Полыхалова. — Не нужен театр! Кино заменяет! И дешевле и лучше!
— А может, дело не в кино, а в нас самих? Может быть, мы играем не ахти как?! — усмехнулся Караванов. — Может быть, пьесы у нас на одну колодку?
Начали акт, все ушли на сцену. Остались Юлинька и Караванов.
В спину дуло. Караванов повел плечами, оглянулся. В незастывший уголок окна увидел огромную лунную ночь. Мягко и нежно сияли молочно-голубоватые снега. На них четко виднелись черные ели. Они были пятнисты — на лапах искрились комья снега. Мерцающая даль виднелась беспредельно. За черными елями проступали смутные, серебристые сопки. Во всем чудилось что-то радостное.