Девочка из снов
Шрифт:
Такая долгая речь утомляет. Под конец Акай закашливается и закрывает глаза, а потому не видит моей реакции.
— Ч-чего? Ты хочешь развестись?
Я преодолеваю несколько метров до больничной койки и, тяжело дыша, замираю у него в изголовье. Он не мог — убеждаю себя. Он не мог. Не мог, и все тут.
Акай обнажает клыки в улыбке и медленно открывает глаза. Жестом руки требует, чтобы я наклонилась. А когда я подчиняюсь, утыкается лицом мне в шею и делает шумный глубокий вдох.
— Хочу. Чтобы потом сразу же на тебе жениться. Не хочу больше без тебя. Терять время.
Наверное, он ждет от меня какого-то ответа. Но язык не слушается. Тело как будто в трансе. Мне следует ему возразить. Но… какого черта? Он не услышит меня. Он никогда не слышал. Каждый мой поступок Акай интерпретирует на свой извращенный лад. А потом удивляется, когда я срываюсь.
Давая мне отсрочку, звонит телефон.
— Это из реабилитационного центра, — выдавливаю из себя и прикладываю трубку к уху: — Да?
— Сана Шакаевна, это Артур Семенович беспокоит. Вы не могли бы подъехать?
— Что-то случилось?
— Вам лучше приехать, — уклончиво замечает заведующий.
Приехать… А ведь я вчера была у Богдана! И все было хорошо.
— Буду через полчаса, — зажмуриваюсь, безвольно опускаю руку с зажатым в ней телефоном. — Мне нужно идти. Что-то с Богданом…
— Я поеду с тобой.
— Нет. Лучше поправляйся. Я буду держать тебя в курсе событий.
Решение дается Акаю нелегко. Но здравый смысл в конечно счете берет свое. Правильно оценив свои силы, он нехотя соглашается. А я, не задерживаясь больше ни на секунду, мчусь к своему мальчику.
Успеваю в центр до того, как Богдана забирает скорая.
— Ч-что случилось? — интересуюсь я, семеня за каталкой. Та противно гремит, подскакивая на стыках тротуарной плитки.
— Пока трудно судить. Он впал в кому около часа назад. Я сразу же с вами связался.
— Сопровождающие будут? — прерывая наш разговор, кричит везущий каталку мужчина.
— Да. Будут. Я — мать.
— У мальчика есть другие близкие родственники? Может, отец? Бабушки-дедушки? — спрашивают у меня, когда мы отъезжаем: — Я тридцать лет уже на скорой работаю. Навидался всякого. Вам нужно готовиться к тому, что он уйдет. Вы меня понимаете?
С моих губ срывается истерический смех. Это же мне говорили пятнадцать лет назад, когда я очнулась в больнице. Метель утихла. И вертолет санавиации, наконец, прилетел. Нас с новорожденным сыном спасло чудо — так говорили врачи, бросая опасливые взгляды на Акая.
В этот же раз чуда не случилось.
Сердце моего мальчика останавливается ровно через час после поступления в реанимацию. Мне разрешают немного побыть с ним. На его лице, наконец, покой. А вот скрюченные вечной судорогой ручки такими навсегда и остались. Мне не жаль, нет. Ведь жалость — это тоже чувство. А все мои чувства мертвы. Тепло покидает меня капля за каплей, обхватываю себя руками, в надежде
— Эй! Женщина! Женщина, вы меня слышите?!
Нет. Оставьте меня в покое. Резко сбрасываю с себя чужие руки. Любые касания невыносимы.
— Да она помешалась от горя…
Это все, что я успеваю запомнить, перед тем как меня окончательно накрывает. В себя прихожу в полутемной плохо пахнущей комнате. Меня будят громкие голоса. Единственный источник света здесь — знакомое окошко в двери. Знакомое… окошко… в двери.
— Акай Аматович, вам нельзя… Пожалуйста, присядьте…
Даже сквозь туман в голове до меня доходит, где я оказалась. Поэтому, когда дверь распахивается, и Акай заходит в палату, я, громко подвывая, смеюсь. Ну, разве это не ирония?
— Сана, девочка… Я только узнал. Сейчас все хорошо будет. Кирилл Вениаминович уже летит. Я…
— Что? Опять заберешь меня отсюда?
— Ну, да… — Акай сощуривается, сканируя мое лицо.
— А если я не хочу? Если я теперь не хочу? Что ты сделаешь?
— Тише-тише, ты сама не понимаешь, что говоришь… — он тяжело опускается на мою кровать. Панцирная сетка продавливается, и я невольно скатываюсь, соприкасаясь телом с его. И это касание, и то, что он тянет ко мне свои медвежьи лапы — невыносимо.
— Не трогай меня! Не смей… Меня сейчас стошнит… Меня от тебя тошнит, понимаешь?!
Наверное, так нельзя. Он ведь после тяжелейшей изнурительной операции. С критической потерей крови и всем остальным бла-бла… Но я не могу остановиться и луплю его куда придется. Пока подоспевшие санитары не скручивают меня в бараний рог.
В следующий раз я просыпаюсь уже совсем в другом месте. Я… дома. У моей кровати горит ночник. И в его свете я отчетливо вижу сидящего в кресле мужчину.
— Сана! Ну, наконец-то… Добрый вечер, что ли? — мягко улыбается мой личный психиатр.
— Он здесь? — напрягаюсь мгновенно.
— Акай Аматович? Нет. Кажется, он вместе с сыном поехал в поселок. С Янаром, по-моему, так его зовут, — быстро уточняет доктор, осознав, как двусмысленно могли прозвучать его слова для меня.
Киваю. Растерянно осматриваюсь по сторонам. Замечаю лежащие на столе таблетки… Подтягиваюсь гусеницей на постели. Поворачиваю коробочку к себе, чтобы хотя бы знать, чем меня на этот раз пичкают. Кирилл Вениаминович с интересом следит за моими действиями.
— Как вы себя чувствуете? — задает он стандартный вопрос.
— Как мать, потерявшая сына. Кстати, мне, наверное, нужно распорядиться насчет похорон… — растерянно провожу по грязным слипшимся волосам пальцами. Апатия никуда не делась, нет. Я чувствую ее каждой клеточкой тела. Наверное, поэтому все мои движения выходят будто заторможенными. А речь — плавной и совершенно невнятной.
— Акай Аматович уже обо всем позаботился. На этот счет можете не переживать.
— Что ж. Тогда не о чем и беспокоиться.