Девочка из снов
Шрифт:
— Алло… — звучит слабый голос. Медленно выдыхаю. — Я сейчас не могу говорить.
— Да, я понимаю. Этого и не требуется. Просто хочу, чтобы ты знала — я рядом. Слышишь, Сана? Я…
— Хорошо.
— Ладно… Ты только скажи, когда захочешь меня увидеть. Или поговорить. Пообещай мне.
— Обещаю.
— Я люблю тебя, малышка. Что бы ни случилось, помни, что я тебя люблю.
Она отключается, ничего не ответив мне на это признание. Что делать дальше — я просто не знаю. Все, что я могу — это сатанеть, не имея никакой реальной возможности оградить её от боли. С ней она должна справиться
— Эй, ты только посмотри на этого петуха! — доносится до меня чей-то пьяный голос. Оборачиваюсь на звук. Моника курит, подпирая тощим задом стену, а вокруг нее кружат незнакомые мужики. Кажется, одного или двух из них я видел у бара.
— Сам ты петух, мудило, — довольно бесстрашно фыркает Моника и бычкует сигарету тупым, по последней моде, носком туфли неженственного сорок пятого размера.
— Че ты сказал?
— У тебя плохо со слухом? Греби, говорю, отсюда, покуда перья целы.
— Походу она нарывается, пацаны.
— Пацаны, — презрительно хмыкает Моника. — Ну, вот откуда вы, блядь, такие клоуны? Носит же вас земля…
Я уже на всех парах несусь вперед, понимая, что сейчас будет месиво. Когда один из мужиков шипит:
— Бей пидораса! — и заносит руку. Но как раз в этот момент из бара вываливается Акай.
— Это мой сын, мудило! — рычит он, обрушиваясь на беднягу всей своей мощью. — Он трансвестит. Сечешь разницу? Или это слишком сложная умственная конструкция для такого дебила, как ты? — добавляет между ударами.
Боевой дух покидает наших противников очень скоро. Мне знакомы такие шакалы, которые убегают, поджав хвост, получив малейший отпор. Даже жаль… Я бы еще размялся. Боль в теле усмиряет другую… Не имеющую отношения к физической. Подползаю к развалившейся на земле Монике.
— Эй, ты как, братишка?
— Зашибись, — диковато, но так счастливо улыбается тот разбитыми в кровь губами. — Видал, какой у меня батя?
Перевожу взгляд на Акая. Тот тоже хреново выглядит. Но тут скорей виной всему последствия операции, чем что-то еще. Сглатываю и возвращаюсь к Монике.
— Да… Да, батя молодец.
— Он за меня заступился. Заступился. Понимаешь?
На вызывающе длинных накладных ресницах, прилепленных к векам взрослого мужика, повисают мутные слезы. Я не знаю, что сказать, горло перехватывает удавкой. Вряд ли я могу оценить, как много это для него значит.
— У тебя херово поставлен удар правой, — комментирует Акай, с трудом поднимаясь на ноги. Моника усмехается. Трясет, соглашаясь с ним, головой. Слезы все-таки срываются вниз и текут по ее запавшим щекам.
— Я поработаю над этим, папа.
— Ага. Ты уж давай…
Глава 22
Сана
Я решаю не устраивать традиционного прощания. Зачем? Не вижу никакого смысла в этой показухе. Из близких родственников у Богдана — я и Акай. А друзей, как вы понимаете, у него никогда не было. Так что… Если бы кто и пришел с ним проститься, то лишь для того, чтобы заодно поглазеть и потом в разговоре с кем-то, кому «повезло» чуть меньше, небрежно бросить, мол, был у Темекаевского младшенького на похоронах,
Удивительно, но когда я прошу Акая отменить церемонию, тот нехотя соглашается.
— Ты уверена, что готова? — буравит меня взглядом с прищуром.
— Да. Уж поверь, на тебя бросаться больше не стану.
— Ты была расстроена. Я все понимаю.
Закусываю губы. И непонятно, отчего осмелев, может, потому что уже нет сил бояться, да и повода нет, бросаю:
— Не думаю.
Акай хмурится еще сильней.
— Обсудим это позже. Сейчас нужно выдвигаться.
Лето в разгаре. С высоты птичьего полета открывается невозможная красота. Я довольно часто летаю с Акаем и уже, наверное, должна привыкнуть к этой захватывающей дух картинке, но нет. Каждый раз я вижу ее, как впервые. Удивляюсь смешению красок и величию замысла матушки-природы. Я, та, что так сильно стремилась отсюда вырваться, вдруг понимаю, что вряд ли смогу жить где-то еще. На контрасте с бескрайними изумрудными просторами леса и город, и серое здание крематория кажутся еще более тесными.
Акай позаботился. Кроме нас здесь никого нет. Я опускаюсь на стул возле гроба.
— Прости, сынок, что я так долго не приходила.
Акай сжимает пальцы у меня на плече. Я запрокидываю голову, без всякого усилия читая написанные на его лице эмоции. Он недоволен тем, что я извиняюсь. Плевать… Уже плевать, да.
Некоторое время спустя в зал прощания проходит незнакомая женщина. У меня уходит несколько минут, чтобы понять, что это церемониймейстер. Поначалу я пытаюсь проникнуться тем, что говорит эта женщина. Но слова, вызубренные наизусть слова до боли банальны. А нарочито плаксивый голос вкупе с похоронным маршем, льющимся из допотопной аудиосистемы, не вызывают никаких чувств, кроме омерзения и желания это все как можно скорее прекратить.
— Хватит. Достаточно. Мы наслушались.
— Сана… — Акай поднимается за мной следом.
— Пусть она уйдет!
— Хорошо-хорошо. Ты только не волнуйся.
Скупым, каким-то брезгливым движением Акай отсылает недовольную тем, что ее прервали, женщину прочь. Сколько мы сидим в тишине? Не знаю.
— Сана, пора.
— Да. Конечно…
Из-за моего состояния и так все непозволительно затянулось. Мы выходим. Напоследок я все же оглядываюсь.
Дневной свет ослепительно ярок. Проникая сквозь густые кроны деревьев, солнечные лучи рисуют замысловатый узор из колышущихся теней и бликов. Их мельтешение выедает глаза. Или это слезы их выедают?
Я надеваю солнцезащитные очки. Но один черт ломаюсь, когда мы с Акаем доходим до середины запущенного сквера. Нет, это не то что бы нервный срыв. Скорей здоровая реакция на стресс. Акай, видя мои слезы, теряется. На секунду его лицо становится беспомощным, как у ребенка. А потом он обхватывает ладонью мой затылок и прижимает лицом к груди.
— Ну, все. Все уже позади. Хочешь, мы прямо сейчас домой поедем? Там Петька. Он о тебе волновался, знаешь? Любит он тебя… наш Петька.
Отступаю на шаг. Пячусь. Нет, это даже забавно. Неужели он и впрямь думает, что я вот так запросто переключусь? Забуду собственного сына и сосредоточусь на чужом? Каким бы хорошим он ни был…