Девочка моя, или Одна кровь на двоих

Алюшина Татьяна Александровна

Забыв про Марину и про все на свете, он пошел с Машкой и рассматривал ее, и потрогал, сжав в кулак, локоны, и провел кончиками пальцев по щеке, испробовав персиковой шелковистости, и…

И опомнился, когда они шли по набережной возле памятника затонувшим кораблям.

Какая-то девчонка крикнула подруге:

– Лилька, позвони мне!

– Хорошо! – махнула ей издалека подруга.

И Дима вспомнил про Марину.

И, взяв Машку за руку, заторопился к ближайшему телефону-автомату.

Марина громко выговаривала Дмитрию в ухо, доводя до его тупого

сознания через маленькие круглые дырочки в черной пластмассовой телефонной трубке, какая он сволочь неблагодарная и остальные нелестные эпитеты.

А он смотрел через замусоленное, запыленное стекло будки на Машку, и внутри у него все звенело.

Звенело, как натянутые струны хорошо настроенной гитары, которую только берешь в руки, а струны уже тихо поют по ладам. Сами собой.

Машка сосредоточенно ела быстро тающее мороженое в вафельном стаканчике. Первая робкая капля оторвалась от дна и шлепнулась на асфальт. Машка успела отставить руку и неосознанно склонилась вперед, оттопырив попку назад, опасаясь прямого попадания на одежду.

Приподняла стаканчик, осмотрела дно, прикидывая масштаб разрушения и грядущие пломбировые реки. Видимо, результат осмотра ее не утешил, выраженный явной озабоченностью на лице.

Вторая капля – шлеп, а за ней сразу третья.

Машка быстро слизала с днища начинающийся потоп. Сумка, болтавшаяся на левом локте, ей мешала, и она сунула ее с размаху в ноги и зажала коленками совсем по-девчоночьи, подставила ладошку под капельный водопад и торопливо принялась доедать мороженое.

Дима усмехнулся.

Она сегодня все старалась подчеркнуть, какая она теперь взрослая, но, забывая про роль взрослой дамочки, знающей себе цену, хохотала от души, забегала вперед, заглядывала ему в глаза, что-то рассказывая, и спохватывалась, снова напускала сдержанное достоинство, вспоминала о плавности походки, заученных движениях, необходимости говорить с легким безразличием.

Он понимал, видел все это Машкино старание казаться старше, солидней, улыбался про себя, чтобы не обидеть.

А тут случилось мороженое! И она, уверенная, что он на нее не смотрит, занятый разговором в телефонной будке, отпустила всяческие напоминания о необходимости «правильного поведения» – и сумка, зажатая между коленок, рот, набитый так, что раздулись щеки, запиханными второпях остатками вафельного стаканчика с мороженым, и блаженство на рожице от вкусности.

Он усмехнулся: «Ребенок! Девчонка!»

И волна теплой нежности – чувства, которому он теперь знал название и которое испытал только один раз в жизни в ее же адрес, когда в температурной горячности она, маленькая, лежала у него в руках, – прошлась волной по телу, удержавшись в разуме.

– Ты что там смеешься?! – Чужеродный голос ввинтился через ухо в мозг, пробежав по дырочкам в черной пластмассе.

Остужая, изгоняя теплость, посмевшую непрошено плескаться.

– Ты что, напился? Ты с кем там? С Игорем, Вадиком?

Дима переморгнул. И пришел в себя.

Машка – ребенок, все та же маленькая девчонка, а в мозг проникает голос Марины – его жены. Через три дня жены.

– Нет, – хрипнул он.

Прокашлялся, прочищая горло от всяких инородных эмоций и ощущений непрошеных, и увел взгляд в сторону от Машки, и стал смотреть на ель, возле которой она стояла.

– Я с одноклассниками, ты их не знаешь.

– Кого это я не знаю? – возмутилась Марина.

– Их. Их не знаешь, – надавил недовольно голосом Дима.

– Какая разница: знаю, не знаю! Хватит бухать! Ты что, совсем обалдел? Я жду тебя три часа!

– Я скоро приеду, – туманно пообещал он.

– Не скоро, а сейчас! – распорядилась Марина и бросила трубку.

В ухо ударили гудки отбоя. Дима отодвинул трубку от уха, посмотрел на пластмассовую круглую поверхность с дырочками, повесил на рычажок и перевел взгляд на Машку.

С детской радостью в виде мороженого она справилась, исчезли хомячьи набитые щечки, а вместе с ними и блаженное выражение на рожице, сменившись озабоченным рассматриванием перепачканных ладоней.

«Да, – подвел черту Дима во всех своих сегодняшних непонятных и неожиданных эмоциях, чувствах, глупых мыслях и пугающих желаниях. – Ребенок. Чего меня повело-то?»

И тут Машка стала слизывать с ладоней остатки «пиршества». Она медленно проводила языком линии, начиная от запястья, через всю ладонь до кончиков пальцев, по очереди! Каждый палец!

Его шибануло так!!!

Он качнулся от силы этого чувственного удара, стукнувшего в пах, в заколотившееся сердце, в голову, мгновенно прокатившегося горячей волной по всему телу, закончившего нападение ударом под коленки!

Не в силах оторвать взгляд от Машки, он привалился обессиленно плечом к металлическому коробу телефона и выругался!

Никогда! Ни одна девушка в его жизни – активного, молодого, здорового самца – не вызывала в нем такого горячечного, ошпаривающего желания!

Не просто животного мужского желания, а что-то еще непонятного, тайного сверх этого бьющего желания! Сильнее!

Никогда! Никто!

Даже в его первый мужской раз в пятнадцать лет!

Он понимал, что нельзя, невозможно и надо отвернуться, но смотрел, и безумно хотел ее, и понимал, что вряд ли будет так желать какую-нибудь еще женщину… и быстро прикидывал, что все возможно! Он отменит свадьбу, и будет с Машкой до самого своего отъезда, и потерпит как-нибудь два года, а когда ей исполнится восемнадцать, она приедет к нему, и они поженятся, и тогда уж он ее никуда не отпустит…

И отвернулся – заставил себя отодрать от нее взгляд, отвернулся!

Закрыл глаза, продышался, сказал себе – стоп, все!

И принял решение.

Жизнь, беспощадно перекручивая и выкорчевывая, перемолотила и изменила все за эти восемнадцать лет: страну, людей, города, пространства, Победного и Машку – все!

Неизменным, не подвластным осталось только одно – за всю его теперь уже сорокалетнюю жизнь Дмитрий так и не испытал ни к одной женщине такого яркого, ошпаривающего желания, как к ней, к Машке, в те свои двадцать два года!