Девочка на холме

Она казалась привидением. Тоненькие ручки с полупрозрачной кожей, торчащие из-под легкого летнего платьишка, милое детское личико с пухлыми губками и большими, круглыми, точно блюдца, глазами. Но, несмотря на всю свою красоту, девочка казалась ненастоящей. Будто бы она была галлюцинацией, миражом, будто бы состояла из одного лишь воздуха. Будто бы она была здесь и в то же время не здесь.

Остекленевшим взглядом она следила за тем, как где-то далеко за холмом медленно садилось

воспаленное солнце. Ветер трепал ее жиденькие светлые волосы, развевая подол платья, но она, казалось, этого и вовсе не замечала — все стояла и смотрела куда-то вдаль, не фокусируя свой взгляд, ни на чем конкретном.

И все же она была невероятно красивой. Еще не искаженные злобой и завистью черты, такие детские, такие наивные, чистые. Она была похожа на куклу. На маленькую хорошенькую куклу, коих другие маленькие девочки ласково называют принцессами. Ее могли бы звать, скажем, принцесса Арабель или принцесса Виктория. Она могла бы сидеть круглыми сутками в стеклянном шкафчике, предназначенном для всяких диковин, и смотреть на мир своими неподвижными глазами.

Маленькие босые ножки утопали в сочной зеленой траве, приятно щекоча голую кожу, а в левой руке она трепетно сжимала сорванную тут же на холме ромашку с мохнатой желтой сердцевинкой и белыми нежными лепестками. Девочка сама была похожа на цветок — юный и невинный.

Позади раздался опасный хищный скрип прикрепленных к ветке огромного толстого дуба самодельных качелей, состоящих из крепкого каната для морских парусников и старой автомобильной покрышки от ржавого Форда тридцать девятого года с салоном из настоящей кожи. Когда-то давно — еще до войны — местные ребятишки проводили здесь дни напролет, все время споря насчет того, чей сейчас черед кататься на качелях. Это было незабываемое чувство: думаешь, что взлетаешь до самого неба, дыханье спирает, и на душе остается только одно — чувство безграничного, бесконечного счастья. Самые смелые даже запрокидывали голову назад и глядели на небо — на этот мир — вверх тормашками, при этом хохоча в полный голос. Тогда это была их единственная свобода, а холм — резиденция их личных самых несбыточных на первый взгляд фантазий. Но сейчас старые скрипящие качели седлает только неугомонный ветер, вечно молодая душа.

В отдалении в окнах стал вспыхивать свет, и на прежде оживленных улицах постепенно стихали голоса. Это был обычный вечер. Один из сотен тысяч точно таких же обычных вечеров в Мак-Марри. И только на холме, как всегда, витало волшебство, только здесь можно было понять, почувствовать, что вот-вот что-то должно было произойти.

В тот момент, когда ветер внезапно стих, на горизонте показался старенький грузовичок с оглушающе бурлящим на всю округу двигателем и желтыми вертикальными фарами, выглядывающими из-под капота точно любопытные кошачьи зрачки, и в этот самый момент девочка на холме исчезла, испарилась, будто бы ее и не было.

Я все еще не могла поверить, что Стеф — моя бывшая лучшая подруга — была способна на такую подлость. Прошла уже почти целая неделя, а я была все еще зла на нее. Да что уж там говорить — я была просто в ярости! Предательница!

Безусловно, я понимала, что моя обида выглядит просто по-детски, совсем как в те времена, когда мы со Стеф не могли договориться, какой мы смотрим фильм — комедию или ужастик (комедия, конечно же, для Стеф) — и в итоге оказывались на разных краях дивана, отгороженные друг от друга баррикадой из подушек, и, без всякого аппетита поглощая свою порцию остывшего попкорна, в сотый раз пересматривали старые записи Маппет-шоу. Конечно, это было своего рода компромиссом, потому что, несмотря на возраст, мы обе всегда фанатели от милых реплик Кермита и его похожего на шпионский наряд пафосного плаща с широкополой шляпой.

В целом, наша дружба была немного странной, впрочем, как и любая женская дружба. Мы давали друг другу пространство для личной жизни, не выпытывали секретов, а еще было одно самое страшное табу — разговоры о парнях. Но в тот день были нарушены все три правила одновременно. В тот день Стеф исполнилось семнадцать, и она подумала, что, раз она старше, то ей все дозволено.

Это была обычная история. Ее сотни раз запечатлевали в кино, о ней написан не один десяток книг, но в одном и книги, и фильмы бессовестно лгут: после этого остается только непередаваемое гадкое ощущение на душе; хочется скривиться от отвращения, будто просто проглотила самый кислый на свете лимон. Сначала пытаешься забыть. Стеф, парня, с которым она целовалась — моего парня — и то, с каким надменным взглядом она потом на меня смотрела, будто бы это она имела на это право. Я хотела накинуться тогда на нее — на мою бывшую лучшую подругу в дорогущем платье, с прической за сто двадцать три доллара, едва семнадцатилетнюю, но что-то сдержало меня тогда, и теперь я даже рада, что не успела натворить глупостей. Может, причиной был он — мой новый бойфренд — и мне не хотелось перед ним унижаться, а может, это были остатки "лучшей подруги" внутри меня, и я просто пожалела ее прическу. Или все же я не хотела, чтобы все произошло, как в одном из дешевых бессмысленных фильмов, которые так обожала Стеф.

Но теперь все это не имело никакого значения. По крайней мере, я пыталась убедить себя в этом, сидя на заднем сидении дурно пахнущего ржавого Шевроле-пикапа и прижавшись носом к покрытому копотью стеклу. Идея переехать в Мак-Марри к моему дяде принадлежала моей мачехе — абсолютно ужасной женщине Ллевелин Макэндорс — какой-то важной шишке в модельном бизнесе. Конечно, она как минимум уже лет двадцать не смела называть себя манекенщицей (с ее-то подтяжками на лице!), но в мире красоты и извлеченных наружу завтраков она имела непререкаемый авторитет. Не то чтобы я очень сильно обрадовалась возможности переехать на другой конец материка, но в сложившейся ситуации со Стеф это было единственным выходом, да и мне, к тому же, не помешало бы обновить обстановку.

Брат моего отца — мой дядя Ренард, которого все звали просто Рей, — был странным человеком. Он был вечно небритым, в одних и тех же потертых джинсах и ковбойских сапогах, которые он не снимал ни зимой, ни летом, а еще дядя Рей был страстным болельщиком местной гандбольной команды под названием Джинджер, и это именно он надоумил мою семью ласково звать меня в честь этой команды. Но если ему я это могла простить, то оставшемуся в Мельбурне старшему брату — никогда. Роджеру двадцать, но, несмотря на это, он до сих пор ведет себя как мальчишка, да и учеба его в мельбурнском университете течет весьма вяло. Отец смотрит на Роджера сквозь пальцы, и даже мачеха, когда хочет что-то сказать, тут же одергивает себя и лишь с видом оскорбленного достоинства поджимает губы.

Мой отец женился на Ллевелин Смит, когда мне едва стукнуло пять, и с тех пор она требует, чтобы ее имя как можно чаще теперь называли вместе с новой фамилией. Ллевелин Макэндорс. Она думала, что это звучит.

Конечно, в целом, к ней глупо цепляться, потому что у Ллевелин Макэндорс никогда не было своих детей, и, воспитывая нас с братом, она пыталась реализовать себя в качестве матери. И если заставить слушаться меня ей почти удавалось, то с фривольным характером Роджера было куда сложнее. К тому же, он помнил маму гораздо лучше, чем я. Все же Ллевелин Макэндорс все же не такая уродина и вредина, каковой мачех так любят представлять в фильмах, но я вовсе не обязана ее любить, какой бы замечательной она ни пыталась себя выставлять.

Она женила на себе отца, когда тот еще не совсем отошел от исчезновения своей жены и нашей с Роджером мамы. Мой отец — Скотт Макэндорс — вообще был слабохарактерным человеком, и новая жена быстро установила в доме свои порядки. И, совсем как в той самой сказке, я оказалась для нее Золушкой — отличным рабочим материалом. Отличие лишь в том, что теперь мне удалось сбежать от мачехи в Мак-Марри на ферму к странному дяде Рею и не успеть свихнуться окончательно в ее незаменимом обществе.