Девочки
Шрифт:
— Эй!..
Ты разворачиваешься в полной готовности оказать сопротивление, прямо здесь, в своих новеньких кедах. Дело зашло уже достаточно далеко, думаешь ты, и в голове проносится что-то типа: «Меня не волнует, что из этого выйдет, я больше не позволю этому красношеему помыкать мною».
— Вы забыли свое пальто, — произносит он и протягивает его тебе.
— Спасибо, — отвечаешь ты, забирая у него свою вещь.
— Не за что, — с этими словами он втискивается в кабинку. — Что это? Телячья кожа? Она прямо-таки великолепна, такая мягкая.
— Нет, думаю, это овчина.
— Ха! Я и не знал, что овчина может быть выделана так тонко, — замечает он, беря в руки меню.
Так как ты сидишь за стойкой, сидишь с меню в руках на одном из металлических стульев с потертой обивкой, за спиной ты слышишь вопрос подошедшей к нему официантки:
— Привет, Джейк, что будешь? Как обычно?
И его ответ:
— Привет, Лу-Энн! Да, пожалуйста, если ты не возражаешь.
И пока ты жуешь свой третьесортный куриный стейк, тебе приходит на ум, что твое самоощущение не зависит ни от твоей работы, ни от той респектабельной жизни, которую ты ведешь после работы. Ты осознаешь, что твое самоощущение никогда никуда не денется. Ты осознаешь, что, пока ты окружен другими людьми, ты будешь чувствовать себя по-прежнему.
У некоторых млекопитающих на конце пениса имеется небольшой крючок. Их совокупления настолько неистовы, что без этого крючка ничего бы не вышло. Но иногда в процессе совокупления крючок цепляется намертво. Не в состоянии разъединиться, животные не могут ни добывать пропитание, ни спать. Тогда они так и умирают. Соединенными намертво.
Я помню, как держал тебя за руку в Авиньоне. Мы гуляли по средневековым улочкам, узким, как каньоны, выворачивая лодыжки на булыжнике. Солнце — оранжевое, желтое — делало все вокруг прекрасным, между окнами были натянуты веревки с выстиранным бельем, бездомные собаки мочились в водосточных канавах.
Еще в колледже мы представляли, как будем здесь гулять. Ты защитила диссертацию на тему папского периода, мечтала увидеть все эти столь важные места, места, которые раньше были для тебя лишь словами и зернистыми фотографиями. Это было мечтой, ставшей для тебя реальностью.
В крепостях и замках вурдалаков ты рассказывала мне, что здесь произошло, кто и как был убит. У городской стены, откуда был виден разрушенный мост, ты запела песню. Твой французский был великолепен. Там оказалась маленькая английская девочка, которая, услышав твое пение, убежала от матери и спросила, можешь ли ты выучить ее этой песне. Когда девочка говорила, ты взяла ее крошечные ручки, вняла серьезности ее просьбы, улыбнулась и посмотрела на меня. Ветер растрепал твои волосы, но думаю, ты видела мою улыбку. Ты научила девочку песне, а ее мать благодарила тебя так, будто ты оказала ей величайшую услугу, совершила величайший подвиг.
Мы остановились в отеле в стиле Людовика XIV. В первую ночь в номере нас ждало шампанское. Я заказал его. В первую ночь ты пыталась налить мне его в открытый рот со своей обнаженной груди, но вместо этого оно каскадом разлеталось от твоего соска, струя расщеплялась, стекала вниз по груди, бежала по твоему телу, туда, где оно касалось постели. Я слизывал все, что мог, но матрас все равно намок.
Я покупал тебе все, что ты хотела. Абсолютно все. Крест крестоносца, выкованный из серебра и инкрустированный ониксом. Амуницию времен Регентства, таможенная пошлина на которую оказалась равной ее цене. Письмо об отлучении от церкви, подписанное Папой Римским VI.
Но от браслета ты отказалась. Ты рассматривала его очень внимательно, а затем положила его по вертикали и произнесла: «Нет, я его на самом деле не хочу». Ты не знала, что я заметил, как ты теребишь стеклянный браслет на своем запястье, когда разговариваешь, браслет, который я привез тебе из деловой поездки в Лондон. Вероятно, ты сама не заметила, что теребишь его.
Ты выглядела такой счастливой. И я наслаждался твоей компанией. Меня не особенно интересовала средневековая история папства, но она так возбуждала тебя, делала тебя такой живой, что я мог слушать твои рассказы часами. Твои глаза загорались, когда ты говорила об этом, сияли. Такого не случалось, когда ты рассказывала о своей работе в PR-компании. Я помнил, почему я увез тебя так далеко, чтобы задать всего один вопрос, ответ на который мне был уже известен.
Последней нашей ночью, после ужина, здесь, у главного фонтана в центре перекрестка, я попросил тебя выйти за меня замуж. Ты, конечно же, ответила «да». И это было то, что должно было случиться. Не было ничего неверного, совсем ничего. Я чувствовал себя прекрасно.
Во время обратного полета ты время от времени посматривала на кольцо, надеясь, что твоя соседка скажет, какое оно прелестное, спросит тебя о нем. Но она была слишком стара, она читала, ела и ничего не говорила. Наконец где-то посередине Атлантического океана ты обняла меня за шею, вздохнула и, закрыв глаза, шепнула:
— Как в сказке!
Я поцеловал тебя в бровь и слегка отодвинул твою левую руку, чтобы увидеть отчет, который пытался читать.
Но я помню, как держал тебя за руку в Авиньоне.
Ты ненавистнейший мне меж царями, питомцами Зевса!
Только тебе и приятны вражда, да раздоры, да битвы.
Храбростью ты знаменит; но она дарование бога.
Иногда ты просыпаешься среди ночи. Твое сердце наполняет страх, тот самый ужас, что ты ничем не защищен, что ты уязвим, что, несмотря на все твои деньги и многочисленных подчиненных, завтра ты можешь оказаться на улице — рабочим на фабрике, водителем автобуса, — и будешь препираться с подружкой по поводу того, можете ли вы себе позволить сходить в кино. Всего лишь какое-то вшивое кино. Ты лежишь, уставившись туда, где в темноте должен быть потолок, и осознаешь, что рядом с тобой кто-то есть. Но ты не знаешь кто. Ты даже не был особенно пьян. Наверняка это кто-нибудь из привычного круга кандидаток — временные секретарши, пробивающиеся на сцену актрисы, юные сестрички. Они не в состоянии ни поговорить с тобой, ни выслушать тебя, ни найти тебя очаровательным. И сейчас одна из них лежит рядом с тобой. Она, должно быть, младше тебя раза в два. Но это все, что тебе известно. Ни ее лицо, ни ее имя, ни ее тело тебе не ведомы.
И ты ненавидишь себя за собственную слабость, за то, что снова принял наркотики, за то, что курил уже брошенные тобой сигареты. Ты хочешь, чтобы ее тут не было, кем бы она ни была.
Утром, когда ты просыпаешься, она уже в душе. Тебе становится интересно, как она выглядит, но это не имеет значения, потому что она должна уйти. Но когда шум воды стихает, она, не стыдясь своей наготы, ступает в комнату, вытирая тело полотенцем для рук. Совсем не так, как женщины твоего возраста, которые как можно быстрее выключают свет и натягивают длинные юбки, чтобы спрятать свои обвисшие тела. Ее мокрые волосы и блестящие в утреннем солнце соски, и браслет на ее лодыжке, или татуировка, или проколотый язык, или что-нибудь вроде этого заставляют тебя трепетать, и ты уже знаешь, что не выгонишь ее, и будешь слушать ее болтовню весь ланч, кивать головой и улыбаться. И не потому, что тебе хочется нравиться ей. А потому, что наблюдение за ней действительно вызывает у тебя улыбку, потакание ей действительно делает тебя на миг счастливым. Как наблюдение за чем-то свободным, вольным, как наблюдение за спущенной с поводка собакой, резвящейся на пляже. Ты слишком устал, чтобы так же бегать, слишком озабочен, чтобы наслаждаться солнцем и волнами, но наблюдение за тем, как резвится это животное, как оно получает удовольствие, по меньшей мере, помогает тебе вспомнить, на что это похоже. Зарабатывая деньги, ты разучился ими наслаждаться. А другие могут только наслаждаться ими, потому что они их не зарабатывают.
Если вы занимаетесь бегом вместе с другом, и оба при этом в состоянии вести разговор, можете быть уверены — от пробежки не выйдет никакого толка.
Ты позволишь ей наряжать тебя, позволишь выучить тебя новым танцам, сводить тебя в новые клубы, новые бары, хотя в действительности для тебя это не имеет значения, ибо для нее — имеет. Ты позволишь ей затащить себя в грязный тайский ресторан с посредственной едой, а когда она спросит: «Ну как тебе?», ты ответишь: «Супер!» И она скажет: «Я же говорила!»