Девственницы-самоубийцы
Шрифт:
«Это запах угодившего в силки бобра», — рассудил Пол Балдино голосом древнего оракула, и мы были слишком неопытны, чтобы опровергнуть эти его слова, но в любом случае с трудом бы поверили, что причиной подобного аромата стало концентрированное любовное томление. Отчасти напоминая дурной запах изо рта, сыр, молоко и белый налет на языке больного, он также наводил на мысль о металлическом привкусе рассверленных зубов. Это был неприятный запах того рода, к какому привыкаешь, подходя все ближе к источнику, пока вообще не перестаешь замечать: к этому времени он заполняет твои легкие и становится твоим собственным дыханием, твоим собственным запахом. Разумеется, за минувшие годы приоткрытые рты множества женщин выдыхали нам в лица отдельные составляющие того самого запаха, и порой, склонившись над незнакомыми простынями во тьме ночей измены или случайных связей, мы жадно вдыхали еще какой-нибудь его оттенок только потому, что он в известном смысле напоминал нам об испарениях, просочившихся из дома Лис-бонов вскоре после того, как тот оказался закрыт изнутри, и, говоря откровенно, идущих оттуда по сию пору. И теперь еще, хорошенько сконцентрировавшись, мы можем ощутить тот запах. Он отыскивал нас в наших кроватях и на спортивной площадке, где мы пятнали друг друга мячом; он крался по ступеням в доме Карафилисов, так что старой миссис Карафилис снилось, будто она опять в Бурсе, готовит жаркое на виноградных листьях. Он достигал нас даже в удушливом дыме сигары, раскуриваемой дедушкой Джо Берто-на, когда тот показывал нам свой фотоальбом времен службы на флоте, объясняя, что пухленькие девицы в юбках все до единой приходились ему кузинами. Странно, пожалуй, но даже когда запах стал неодолим, нам
Наступили дремотные, тусклые месяцы: окованный льдом январь, неумолимый февраль, слякотный, грязный март. В те давние годы у нас еще были настоящие зимы со снежными заносами, когда из-за морозов отменяли занятия в школе. Сидя дома во время утренних снегопадов и прислушиваясь к новостям по радио, где объявляли, какие школы закрыты (настоящий парад округов с индейскими названиями — Ваштенау, Шиавасси, — пока не наступал черед нашего англосаксонского Уэйна), мы еще могли познать животворное чувство тепла в натопленном доме посреди зимы, знакомое, должно быть, еще первопроходцам этих мест. Нынче же, благодаря вечно сменяющимся из-за заводских паров ветрам и глобальному потеплению, снег больше не падает стеной, но лишь сыпется потихоньку по ночам, чтобы наутро исчезнуть, подобно мыльной пене. Мир, этот усталый фокусник, предлагает нам очередной, на скорую руку сляпанный сезон. А ведь во времена сестер Лисбон снег выпадал каждую неделю, и мы лопатами расчищали подъездные дорожки, наваливая по обе стороны сугробы повыше автомобилей. Грузовики разбрасывали соль.
Зажигались рождественские огни, и старик Уилсон наконец водружал ежегодную приманку для зевак: снеговик ростом в двадцать футов правит тремя северными оленями, сидя в санях, где компанию ему составляет краснощекий толстяк Сайта. Зимняя композиция Уилсона всегда наводняла нашу улицу лишним транспортом, но в тот памятный год все машины дважды замедляли на ней свой ход. Мы видели, как улыбающиеся дети и родители показывали на Санту пальцами, чтобы затем в напряжении вытянуть шеи при виде дома Лисбонов — совсем как любопытствующие на месте аварии. Тот факт, что Лисбоны не развесили гирлянд перед Рождеством, придавал их дому еще более унылый вид. На газоне у Питцен-бергеров, по соседству, три увязших в снегу ангела дули в ярко-красные трубы. У Бейтсов, через улицу, в глубине заиндевевших кустов горели разноцветные лампочки. И лишь в январе, уже с неделю отсутствуя в школе, мистер Лисбон все же вышел растянуть гирлянду. Он завесил лампочками кусты перед домом, но, подключив провод, остался недоволен результатом. «Одна из них заставляет мигать остальные, — сказал он вышедшему к автомобилю мистеру Бейтсу. — На коробке написано, что у нее красный наконечник, я проглядел все, но такого не нашел. Ненавижу мигающие гирлянды». Возможно, но только огоньки так и продолжали мигать — всякий раз, когда мистер Лисбон вспоминал по вечерам о том, что их нужно включить в сеть.
Всю зиму девушки уклонялись от контактов с внешним миром. Порой кто-то из сестер выходил на мороз, обнимая себя за плечи и окутав лицо облачком теплого дыхания, — но, проведя на улице не более минуты, они возвращались в дом. Вечерами Тереза продолжала пользоваться коротковолновиком, выстукивая сообщения, уносящие ее прочь из дома, к теплым южным штатам или к самой оконечности Южной Америки. Тим Вайнер просеивал радиоволны в поисках частоты, которой пользовалась Тереза, и несколько раз докладывал о результатах перехвата. Один раз она общалась с каким-то любителем собак из Джорджии (у пса артрит в бедрах, оперировать или не стоит?); другой раз говорила — если считать разговором обмен фразами в лишенном полов и границ эфире — с человеком, чьи ответы Вайнеру также удалось записать. Сплошные точки-тире, но мы заставили Тима перевести эту белиберду на английский. Разговор шел примерно такой:
«Ты тоже?»
«Мой брат».
«Сколько лет?»
«Двадцать один год. Красивый. Чудесный скрипач».
«Как?»
«Мост неподалеку. Быстрое течение».
«Как совладать с горем?»
«Никак. Не выходит».
«На что похожа Колумбия?»
«Тепло. Спокойно. Приезжай».
«Хотелось бы».
«Ты не права насчет бандидос».
«Надо идти. Мама зовет».
«Крышу покрасили синим, по твоему совету».
«Пока».
«Пока».
Вот и все. Как нам представляется, объяснение налицо, и эта запись показывает, что даже в марте Тереза еще тянулась к свободе за стенами своей темницы. Примерно тогда же она отослала запросы, чтобы получить необходимую информацию для поступления в целый ряд колледжей (впоследствии репортеры здорово раздуют это обстоятельство). Кроме того, девушки заказали несколько каталогов товаров, которые даже и не думали приобретать, так что почтовый ящик Лис-бонов вновь наполнился: мебель от «Скотт-Шрап-тина», наряды от лучших фирм, экзотические поездки. Сестры не могли покинуть порог родительского дома и устраивали путешествия в собственных мечтах — к покрытым золотом храмам Сиама, мимо старика с ведерком и маленькой метелкой в руках в поросшем мхом крохотном садике где-то в Японии. Как только нам стали известны названия этих журналов, мы и сами заказали такие, чтобы поглядеть, куда же стремились отправиться девушки. «Странствия по Дальнему Востоку». «Пешие прогулки». «По туннелю в Китай». «Восточный экспресс». Мы раздобыли все до единого. Лихорадочно листая яркие страницы, мы вместе с сестрами ловили попутные машины на пыльных трассах, то и дело останавливаясь, чтобы помочь им снять тяжелые рюкзаки, обнимали их за теплые, влажные плечи и вместе глазели на закат цвета папайи. Мы пили с ними чай в плавучем павильончике, где у наших ног поблескивали плавники золотых рыбок. Мы делали все, что только приходило на ум, и Сесилия не совершала самоубийства: нет, это она, с выкрашенными хной ступнями скрывалась под красным покрывалом невесты в Калькутте. Только так мы могли, обманув себя, оказаться вместе с сестрами Лис-бон: совершая эти немыслимые экскурсии, забыть о которых мы уже не смогли никогда и благодаря которым научились испытывать счастье скорее в мечтах, чем рядом с собственными женами. Кое-кто из нас смаковал эти разноцветные приглашения к путешествиям, уединяясь с проспектами в своей комнате, или украдкой засовывал их под рубашку. На что-то другое мы были мало способны, а снег валил не переставая, и небо хранило свой угрюмый серый цвет.
Нам хотелось бы со всей ответственностью описать вам, на что походил дом Лисбонов изнутри и что именно чувствовали оказавшиеся в заточении девушки. Вконец измученные этим своим расследованием, мы и сейчас жалеем о том самом «Моменте истины», об этаком Розеттском камне, [35] который смог бы объяснить поступок сестер раз и навсегда. Зима выдалась уж точно не самой веселой, но, кроме этого, мы мало что можем добавить. Попытки найти истинную причину мучившей девушек боли смахивают на регулярные самообследования, заняться которыми нас настойчиво уговаривают врачи (да, мы уже достигли этого возраста). От нас требуется время от времени с клинической беспристрастностью исследовать самую потаенную пазуху нашего тела и, ощупывая ее, замереть перед реальностью собственной анатомии: два голубиных яйца, притулившихся в хрупком гнездышке, с тянущимися к ним и от них хрящеватыми трубками. В этом едва обозначенном на картах месте, среди естественных сгустков и комочков, нам необходимо обнаружить бесцеремонных захватчиков, посягающих на наше здоровье. Мы и представить себе не могли, сколько там шишек и бугорков, пока не пустились на их поиски. И вот лежим на спинах, выясняя, что там внутри; содрогаясь от отвращения, мы отдергиваем руку, чтобы, отдышавшись, пощупать снова, — а семена смерти таятся до времени в запутанных недрах тел, дарованных нам Создателем.
35
Розеттский камень — постановление в честь фараона Птолемея V (196 г. до н. э.)> выбитое на куске базальта. Найден французскими солдатами близ города Розетты в 1799 г. Содержит текст на двух языках (египетский, греческий), составленный тремя системами письма (иероглифическая, демотическая, греческая), что послужило отправным пунктом к расшифровке древнеегипетских иероглифов Шампольо-ном(1822 г.).
С сестрами Лисбон примерно так же. В попытке понять природу поразившего их горя мы начинаем задумываться, стала ли
Каждый вечер мы подвергали пристальному осмотру окна верхних спален в доме Лисбонов. За обедом наши разговоры неизбежно возвращались к одному и тому же: тупик, в котором оказалась эта семья. Захочет ли мистер Лисбон искать себе другую работу? Как сможет он обеспечивать семейство? Сколько еще выдержат в этой клетке девушки? Даже престарелая миссис Карафилис сподобилась на одно из редких своих восхождений на первый этаж (банные дни не в счет), чтобы с крыльца взглянуть на дом Лисбонов, стоящий чуть в стороне, через улицу. Мы не можем припомнить другого случая, когда старушку Карафилис привлекли бы события внешнего мира, потому что все то время, что мы были знакомы с ней, она провела в подвале, ожидая смерти и почти не поднимаясь наверх. Иногда Димо Карафилис отводил нас вниз поиграть в «Фусбол» и, двигаясь по проходу среди старых диванов, сваленных в кучу чемоданов и труб отопления, мы добирались, бывало, до комнатки, обставленной старой миссис Карафилис так, чтобы она напоминала ей о Малой Азии. С решетки под потолком свешивались пластиковые гроздья винограда; в разукрашенных коробочках покоились мертвые шелкопряды; ведерко для золы было выкрашено небесно-голубой лазурью под цвет неба на родной стороне. Открытки на стенах служили окошками в другое время и место, где и теперь еще жила миссис Карафилис. На заднем плане возвышались покрытые зеленью горы, уступавшие место выщербленным временем гробницам турок-оттоманов и красной черепице крыш. Столбик пара в уголке одного из окрашенных «Техниколором» [36] снимков выдавал присутствие торговца горячими лепешками. Димо Карафилис так и не открыл нам, что с его бабушкой было не так, да ему, в принципе, и не казалось странным держать ее в подвале, по соседству с громадиной парового котла и булькающими трубами водоотвода (наш район, расположенный в низине, был беззащитен перед половодьем). С другой стороны, то, как она останавливалась перед открытками, слюнявила большой палец и прижимала все к тому же побелевшему пятну, то, как с золотозубой улыбкой кивала аллеям и просекам, словно бы приветствуя старых знакомых, — все это говорило нам, что старая миссис Карафилис была выпестована, сломлена и опечалена событиями чужой истории, о которой мы и слыхом не слыхивали. Когда же она замечала нас, то говорила: «Прикройте свет, ребятки», и мы повиновались, оставляя ее в темноте помахивать подарочным веером из тех, что высылала ей к Рождеству некогда схоронившая ее супруга погребальная контора (на дешевом веере из наклеенных на палочки картонок был отпечатан Христос, молящийся в Гефсиманском саду; над ним собирались угрожающего вида тучи, а на обороте тянулись строчки рекламы ритуальных услуг). Если не считать необходимости принять ванну, то старая миссис Карафилис поднималась наверх — вокруг пояса обвязана веревка, отец Димо легонько тянет за нее сверху, а сам Димо и его братья подталкивают снизу — исключительно в те дни, когда по телевизору (с промежутком в пару лет) шел фильм «Поезд в Стамбул». Тогда она, охваченная волнением, как девочка, подавалась вперед с дивана, на котором сидела, и с трепетом ждала сцены в десяток секунд длиной: поезд на экране проезжал по зеленым холмам, навеки пленившим ее сердце. Она поднимала обе руки и испускала звериный вопль, когда поезд — всякий раз в том же месте — исчезал в темноте туннеля.
36
«Техникояор» — компания, обладавшая патентом на распространенную в 30-х — 60-х гг. XX века одноименную систему передачи цвета в кино- и фотопроцессе. Система подразумевала съемку трех фильмов (разного оттенка: зелено-голубой, пурпурный и желтый) через один набор линз, и последующее наложение всех трех слоев на пленку с желатиновой подложкой, что позволяло передать все цвета радуги, и даже больше. Постепенно данный способ цветопередачи был замещен другими системами и окончательно вышел из употребления в начале 1970-х гг.
Старая миссис Карафилис никогда особенно не интересовалась здешними сплетнями, оттого в основном, что не сумела бы их понять, но еще и потому, что то немногое, что она улавливала, казалось ей сущим пустяком. В молодости ей пришлось прятаться в пещере от турок, которые убили бы ее, если б нашли. Целый месяц она не питалась ничем, кроме оливок, причем глотала их вместе с косточками, чтобы почувствовать сытость. Она своими глазами видела, как вырезали всю ее семью, как мужчин заставили съесть собственные гениталии, перед тем как на закате вздернуть. Так что слыша теперь, будто Томми Риггс разбил родительский «линкольн», а рождественская елка Перкинсов загорелась от свечки и рухнула, прикончив кота, миссис Карафилис не могла уразуметь всего драматизма подобных событий. Единственный раз она встрепенулась, когда кто-то упомянул в ее присутствии сестер Ли-сбон, но и тогда она не стала задавать вопросов или выяснять подробности, а просто установила с ними телепатическую связь. Если нам случалось в пределах ее слышимости заговорить о сестрах, старая миссис Карафилис поднимала голову, затем натужно вставала с кресла и ковыляла по холодному цементному полу к окну. Подвальное окошко на дальней стене пропускало внутрь слабый свет, и подойдя к пыльным стеклам, старуха подолгу смотрела на кусочек неба, видный в прореху меж слоев паутины. То был весь мир, принадлежащий сестрам Лисбон, который она была в силах увидеть, просто уголок неба над их домом, но и это немногое говорило ей достаточно. Нам стало ясно, что она и сестры владели особым искусством — умением читать письмена отчаяния и горя в очертаниях облаков, и нечто вневременное связывало их, несмотря на всю разницу в возрасте; миссис Карафилис словно бы советовала сестрам Лисбон на своем невнятном греческом: «Не тратьте времени на жизнь». Прелая прошлогодняя листва и уличная пыль со временем забили оконную нишу, похоронив под собой обломки стула, забытые там с той поры, как мы строили форт. Скупое солнце просвечивало сквозь платье старушки, такое же тонкое, с однообразным узором, какой бывает туалетная бумага. Ее сандалии предназначались для того, чтобы носить их в хам-маме, какой-то разновидности бани, а не таскать по голому полу. В день, когда миссис Карафилис услышала о новом заточении сестер, она вскинула голову, покивала с серьезным и грустным видом, — но нам показалось отчего-то, что ей уже все было известно.
Принимая еженедельную ванну с солями, она говорила о сестрах Лисбон или, может быть, разговаривала с ними — мы так и не смогли этого понять. Мы не стали подходить слишком близко или подслушивать у замочной скважины, потому что те несколько быстро мелькнувших образов старой миссис Карафилис, которые предстали нашим любопытным глазам, — ее отвисшие вековые груди, ее синеватые ноги, ее распущенные волосы (на удивление длинные и блестящие, как у девушки), — смутили нас до глубины души. Даже самый плеск воды заставлял нас краснеть; ее голос, привычно жалующийся на старческие болячки, долетал до нас в минуты, когда служившая в доме чернокожая женщина, сама не первой молодости, помогала старухе устроиться в ванной. Оставшись наедине со своей немощью по ту сторону двери, они обе вскрикивали невпопад и вразнобой запевали, сначала чернокожая служанка, а затем и старая миссис Карафилис, вторившая ей на мотив какой-то греческой песни; потом пение стихало и оставался лишь плеск воды — воды, цвет которой мы и не пытались вообразить. Потом миссис Карафилис казалась столь же бледной, как и прежде, о принятой ванне напоминало только обернутое вокруг головы полотенце. Мы слышали, как пыхтела негритянка, которая, обвязав веревкой поясницу миссис Карафилис, спускала ее по подвальной лестнице. Вопреки своему желанию умереть как можно скорее, старая дама хранила неизменно испуганный вид на протяжении всего спуска, она хваталась за поручень, а глаза ее расширялись от страха за лишенными оправы стеклами очков. Иногда, когда она шествовала мимо, мы пересказывали ей последние новости о сестрах Лисбон, и она вскрикивала: «Мана!», что, по словам Димо, означало нечто среднее между «Боже мой!» и «Вот дерьмо!», — но не случалось такого, чтоб она хоть на йоту проявила удивление. Там, за окошком, в которое она еженедельно бросала свой долгий взгляд, за пределами нашей улицы влачил свое горькое существование мир, умиравший вот уже много лет, — и кому, как не старушке миссис Карафилис, было знать об этом?