Девушка без лифчика
Шрифт:
Я замялся.
– У меня двоюродная тетка, городская, у нее подруга в универе – то ли в бухгалтерии, то ли в отделе кадров, не помню, – сказал сосед, не дожидаясь ответа. – Подсуетилась где надо, мне дали направление.
– Я примерно так же, – наконец сказал я. – У отца… то есть, у матери… кто-то есть на кафедре, тоже помогли.
Темы были исчерпаны.
Богдан не комментировал, я облегченно вздохнул.
Даже простой, разговор меня утомил.
Я в уме прикинул время.
Шла сессия, пар не было, я мог приехать сюда спозаранку.
Но я глупо провозился все утро, явился поздно, заселился не сразу.
В результате обед я пропустил.
До ужина оставалось часа три.
Можно было подремать, потом спуститься в медпункт, уточнить насчет процедур.
– И – не поверишь, дружище! – добавил сосед. – На всем этаже – ни одного черножопого!
4
Я исказил факты, утаил правду.
Никаких знакомых «на кафедре» у моей матери не было, а отца не было и вовсе.
Он, конечно, был, но ушел, когда мне не исполнилось года.
То произошло в пору абсолютного несознания.
Сестра, которая была двумя годами старше, отца помнила.
А в моей памяти его место осталось пустым.
Если бы я рассказал, каким образом попал в профилакторий, Богдан бы меня запрезирал.
За несколько минут общения я понял, что он не просто весел и энергичен, а идет по жизни так, словно это игра с разноцветными шариками.
Я же казался себе трактором, утопающим в песке и чувствующим, как рвутся гусеницы.
Мать, попавшая в разряд одиночки, не отличалась ровным характером.
Она держала дом в напряжении, я с детства привык ожидать что вот-вот – завтра, в крайности послезавтра – случится нечто еще более нехорошее, чем уже случилось.
Ничего не случалось, но напряжение росло.
Я рос нервным, плохо ел и еще хуже спал.
Бабушка, которая жила с нами, рассказывала, что ребенком я просыпался среди ночи и требовал одно и то же:
– Пить, пИсать, руки мыть!
С гигиеной у нас было строго, после каждого употребления ночного горшка – хотя я к нему не прикасался – мне протирали руки борным спиртом.
Сейчас, конечно, я горшка не просил и руки мыл под краном.
Но нервы лучше не стали.
Каждую ночь я раза три вставал в туалет – не чувствуя нужды, но гонимый умственным желанием.
В университете это стало мучением.
Наша комната находилась в одном конце коридора, мужской туалет был в другом.
Ночной поход туда и обратно занимал несколько минут, прогонял и без того неустойчивый сон.
Впрочем, в общежитии мучением было абсолютно все.
Музыка, конечно, являлась худшим из зол.
Однако, помимо нее, оставались громкие голоса, денный и нощный топот в коридоре, вой детей из «семейных» комнат.
Да и такая вещь, как кухонно-туалетная вонь, которой были пронизаны стены, выворачивала наизнанку.
Мать все это предрекала, когда я собрался ехать на учебу в областной центр.
Она говорила, что с моей нервной системой противопоказано жить среди людей.
Но альтернатив общежитию не было.
Я не мог даже прирабатывать, как делали многие; у меня не хватало сил ни на что, кроме учебы.
На деньги, которые посылала мать, можно было лишь не умирать с голоду.
О том, чтобы переселиться на съемную квартиру – хотя бы вдвоем или втроем с кем-то тихим – речи не шло.
Я, по сути не жил.
Я переживал срок студенчества, стиснув зубы и надеясь, что по получении специальности все изменится.
Измениться что-то могло, в мире все текло, не стояло на месте.
К человеку это относилось в первую очередь.
Я видел свои младенческие фотографии.
На них я выглядел крепкощеким и радостным.
Я родился совершенно здоровым, это мать сделала меня неврастеником, бессознательно отыгрываясь за уход отца.
Сестра приспособилась к жизни, не ставила высоких планок, нигде, кроме школы, не училась, а сейчас работала в детском саду неподалеку от дома.
Я же даже в страшном сне не видел, что вернусь в родной город и опять окажусь рядом с матерью.
Я знал, что сделаю все, чтобы избежать этого ада.
На данный момент у меня не было иных перспектив, кроме хорошего диплома.
Поэтому я учился, как ошалелый.
Другие не перетруждались: контрольные работы и решения задач скачивали из Интернета, на экзамене пользовались телефонами и даже планшетами.
Я все делал сам.
Я не чувствовал ни особого напряжения, ни даже усталости; я гордился собой.
Но прав был философ, сформулировавший закон о переходе количества в качество.
Нынешней зимой грянул переход– причем не в ту сторону, куда хотелось.
Говоря конкретно, у меня случился нервный срыв.
Причем произошло это при неожиданных обстоятельствах – на экзамене по математическому анализу.
Наш университет, пытаясь сохранить реноме «государственного», из последних сил сопротивлялся новшествам.
Вместо тестов тут до сих пор практиковались обычные экзамены: лицом к лицу с преподавателем, где проверялась не механическая память, а логика знаний и просто интеллект.