Девушка и смерть
Шрифт:
— А-а, эта… — протянула она. — Зайка. Да пошли вы… — добавила она, обращаясь уже явно к администратору. Тот, с поистине ангельским терпением, тянул её за руку:
— Сеньорита, пойдёмте…
— Что это с ней? — с безмерным удивлением спросила я. Мне никто не ответил.
Около моей гримёрной маялись Энрике и Флорес. Увидев меня, оба вздохнули с облегчением.
— Ну, наконец-то! — сказал Энрике. — Мы уж все перепугались. Марсела, сами видите, лыка не вяжет, а вас нет как нет. Родольфо, идите успокойте сеньора Эстевели.
— Где вы были? — нервно спросил сеньор Флорес.
— Я гуляла. Я же не знала, что будет так…
— Ладно, — хореограф махнул рукой, — поскорее переодевайтесь.
Теперь
— Так что всё-таки с Марселой-то? — шёпотом спросила я у Энрике, пока мы ждали за кулисами конца увертюры.
— Уму непостижимо. Приехала она как обычно, всё было хорошо. Когда успела так наклюкаться — никто и не заметил. Никогда с ней такого не бывало.
Занавес раскрылся, и Энрике вышел на сцену. Я постаралась выбросить все лишние мысли из головы. Так или иначе, но я должна выступить и не подвести, не уронить чести Королевской Оперы.
Жаль, но повторить своё достижение на генеральной и забыть, что я на сцене, мне не удалось. Однако публика оставалась довольна. Аплодисменты раздались уже после первой сцены с цветком, и когда мы ушли со сцены, уступая место паре, танцующей па де де, Энрике с улыбкой сжал мне руку. Я присела на лавочку около сцены, не решаясь уйти далеко и готовясь к сцене сумасшествия. И сцена прошла на ура. Овация не смолкала ещё долго после закрытия занавеса, нас вызывали так, словно спектакль уже кончился. На сцену и в гримёрную понесли цветы, и спасибо Империоли и Лира, грудью вставших у моей двери и так и не пропустивших никого из желающих лично выразить мне своё восхищение. Иначе я не смогла бы даже перевести дух, не то что переодеться для сцены на кладбище.
Но вот ценители балета ушли, стремясь не пропустить ни минуты из второго акта, и пока оркестр играл антракт, я прошла под сцену, чтобы через люк подняться из "могилы". Вокруг громоздились решётчатые фермы и громоздкие механизмы сценической машинерии, которых я попросту боялась и старалась обходить подальше, живо представляя, что будет, попади в них рука, нога или хотя бы край платья. Поглядывая в темноту трюма под сценой, я вдруг задумалась, можно ли отсюда пройти в обиталище Леонардо, и где сейчас находится он сам. Что он смотрит "Жозефину", сомнения не было не малейшего, но вот откуда?
Второй акт сложнее первого, и я постаралась выложиться полностью. Снова были аплодисменты, крики "браво", призывы бисировать номера, которые мы, впрочем, проигнорировали. Слишком много сил вкладывали мы в это выступление, и после окончания балета я почувствовала себя вымотанной даже сильнее, чем после "Зачарованного леса". А потому бесконечные вызовы на поклоны не радовали меня, я не могла дождаться, когда же можно будет уйти со сцены, протолкаться сквозь толпу и запереться у себя, чтобы без сил откинуться на спинку стула перед зеркалом.
Но совсем отвертеться от празднования мне не удалось. Оно проходило в ресторане, с размахом, с многочисленными поздравлениями и тостами, и я, после всех волнений, под действием усталости и алкоголя пришла в состояние, мало чем отличающееся от состояния Мачадо. Спасибо Энрике, он посадил меня в экипаж и назвал адрес, прежде чем меня успел перехватить какой-нибудь гость из числа зрителей.
И всё же я была довольна. Я выдержала и это испытание, доказав всем, и себе тоже, что по праву заняла
Впрочем, на следующий день моя уверенность в этом изрядно пошатнулась. Я редко читала газеты, за исключением "Столичных новостей", которые я покупала в память о любившем их отце. Иногда в "Новостях" помещались рецензии на какие-нибудь спектакли, но это были коротенькие заметочки, в частности о "Жозефине" лаконично сообщалось, что, несмотря на внезапную замену исполнительницы главной партии, спектакль стал событием сезона. Прочесть это было весьма приятно, но когда я вошла в свою гримёрную, первое, что бросилось мне в глаза, это лежащий на столе номер популярной газеты "Наше время", раскрытый на развороте, где давались рецензии, на большой статье.
"Прощай искусство, да здравствуют ножки!" — гласил набранный крупным шрифтом заголовок. И ниже шло пояснение шрифтом помельче: "Известный театральный критик Анселмо Фагундес делится своими впечатлениями от премьеры балета "Жозефина" в постановке Королевской Оперы".
Я взяла кем-то принесённую газету. Статья была посвящена практически мне одной, и это были отнюдь не похвалы. "С сожалением вынуждены признать, что сеньорита Анжела Баррозо, подававшая в начале сезона неплохие надежды, ничего, кроме надежд, нам так и не дала" — говорилось в начале. Мой танец был признан "натужным", поскольку бросалось в глаза, что все па даются мне с явным трудом, и я целиком сосредоточена на технике, так что ни на красоту, ни на выразительность сил уже не остаётся. Небольшую эпизодическую роль я ещё способна вытянуть, но главные партии мне категорически противопоказаны. "Что же заставило руководство Оперы доверить главную роль в таком знаменитом балете особе, которой, говоря по чести, не стоило покидать ряды корифеек? — вопрошал известный критик. — Ведь прошло уже достаточно времени, чтобы развеялось минутное обаяние её сравнительно удачного дебюта в "Зачарованном лесе"! Теперь мы с уверенностью можем сказать, что он и был вершиной её, если можно так выразиться, творчества, и объясняется тот успех, вероятно, нервическим напряжением, способным заставить и весьма посредственных артистов однажды показать себя на уровне, значительно превышающем их обычные возможности. Но чудеса случаются только раз, и ничего хотя бы равноценного сеньорита Баррозо уже не создаст. Неужели господин Эстевели этого не понимает, и не нашлось никого, кто мог бы ему подсказать?"
Ответ сеньор Фагундес предлагал поискать у какого-то другого критика, в числе прочих похвал мне, высказавшего комплимент моему сложению, а также лёгкости и изяществу (я этого критика не читала, так что приходилось верить Фагундесу на слово). "Прелестная ножка хорошенькой танцовщицы способна ввести в заблуждение очень многих достойных людей, в том числе и тех, кто по должности обязан заботиться о чистоте нашего искусства", — замечал автор и далее начинал развивать эту мысль, ссылаясь на "знающих людей, близких к оперным и балетным кругам". Высказав ряд весьма прозрачных намёков о моей нравственности и умении манипулировать окружающими, Фагундес заключал: "Нам остаётся лишь с прискорбием вздохнуть о качестве балета в Королевской Опере, и отправиться в какой-нибудь другой театр, в надежде, что его руководители не позволят красоте ножек влиять на выбор исполнителей".
В дверь постучали. Я машинально крикнула "войдите", и в открывшуюся дверь заглянул Энрике.
— Анжела, моя ваза с ангелами не у вас? — спросил он. Я оглянулась по сторонам, но ничего похожего не увидела.
— Кажется, нет.
— Представляете, пропала. Наверняка у кого-то из балерин стоит, а мне она дорога, — Энрике замолчал и внимательно посмотрел на меня. — Анжела, чём вы так расстроены?
— Вот, — я показала газету. Энрике кинул на неё лишь беглый взгляд, и стало ясно, что злополучную статью он уже читал.