Девушка, мент и бандит
Шрифт:
Вдовца отвели в сторону, к гробу начали подходить присутствующие. Каждый задерживался ненадолго, громко вздыхая, клал ладонь на полированную крышку гроба и молча, понурив голову, отходил, освобождая место следующему неутешному соседу.
– Любили покойницу, должно быть, - сказала вездесущая бабушка.
Павел Афанасьевич зарыдал вновь и начал зачем-то вырываться, чего прежде с ним не было. Аркадий вцепился сильнее, а бабушка просто повисла на руке Павла Афанасьевича, но тот никак не мог успокоиться. Аркадий отстранил участливую старушку и повел отца прочь от могилы, в сторону далеких кладбищенских ворот.
Люди, наблюдавшие за тем, как опускают гроб в свежевыкопанную могилу, заметались оставлять церемонию было неловко и непочтительно к покойнице, но и не идти за вдовцом нельзя - можно остаться без поминок, ради чего, собственно, и собралось большинство присутствующих.
Павел Афанасьевич вдруг остановился и, повернулся к резво последовавшим за ними сочувствующим:
– Идите все вон! Оставьте меня! Глаза мои бы вас не видели!
На одном из катафалков они добрались до дома, и уже через пятнадцать минут оказались в своей квартире.
Павел Афанасьевич тяжело сел за стол и, открыв бутылку водки, налил себе полный стакан.
Аркадий постоял в дверях, посмотрел на отца, прислушался к себе и пошел в ванную.
– Ты куда?
– спросил Павел Афанасьевич, держа стакан в руке.
– Умоюсь, жарко…
– Ладно. А потом сюда иди, ко мне, говорить будем, маму поминать…
Когда Аркадий вышел из ванной, чувствуя, как героин блаженной волной несется по его телу, отец сидел, закрыв лицо руками.
Бутылка уже была пустой.
Аркадий постоял над ним, посмотрел и крепко тронул отца за плечо:
– Папа, проснись!
Павел Афанасьевич поднял голову, взглянул на сына совершенно трезвыми, печальными глазами и тихо сказал:
– Эх, Леночка, что ж ты наделала? Ушла от меня, оставила одного, здесь, на чужбине… Кому я здесь, на хрен, нужен! Языка не знаю, в технике - ни бум-бум, инженер липовый, что я тут делать-то буду? Был бы я кто-то другой, может, и выжил бы, может, и снова женился, а я - не другой, я - такой, как есть, мне без тебя жизни нет!
Он посмотрел на свои руки:
– Не поверишь, Кеша, я этими вот руками за всю жизнь ничего путного не сделал, табуретку смастерить, и то не умею.
Он потянулся ко второй бутылке, налил две стопки, себе и Аркадию.
– Помянем, Аркаша, жену мою, любимую Леночку!
Выпил, не дожидаясь Аркадия, сразу налил еще и снова выпил.
– Знаю, что скажешь, - сказал он, - что она тебе мать, и любил ты ее не меньше, чем я, все так! Но я тебе скажу, что я ее любил как жену и как женщину, и никого мужчина не может так любить, как свою женщину, которая вся твоя, вся, до какой-нибудь последней молекулы в теле. И ты ее любишь до этой самой последней молекулы, знаешь уже всю наизусть, и все равно любишь, и ждешь, и хочешь!..
Павел Афанасьевич вскочил, выхватил из комода альбом, ткнул Аркадию под нос.
– Видишь - это мы студентами, еще не муж и жена, еще не целовались даже. Как сейчас помню - прохожего остановили, попросили, чтобы нас сфотографировал у сфинкса. У меня аппарат был, "Зенит", мы его продали, когда Линочка родилась, деньги нужны были… А прохожий этот, смешной такой, на бухгалтера похож, только без нарукавников, долго понять не мог, куда нажимать и куда смотреть. Полпленки испортил, один только этот кадр и вышел… И ведь не повторить уже - мы со сфинксом остались, а Леночки - нет…
Он прислонил фотографию к пустой бутылке и, не отрываясь, рассматривал, как редкую, давно не виденную вещь.
– Солнце, весна, вон там пароходик на заднем плане, речной трамвайчик, только корма из-за Лениного плеча торчит. А платье это она у подруги взяла, тогда так принято было, вещей у всех мало, а обновок девчонкам хочется… Уж как мы планировали! И детей-то у нас много будет, и станем мы богатыми и знаменитыми, она диссертацию хотела написать, про Сандро Боттичелли, всю жизнь хотела, даже здесь о Сандро этом вспоминала, грустно так, как о давно прошедшем детстве…
– Папа, выпьем!
– прервал его излияния Аркадий.
– Ты пей, я не хочу, мне хватит… Аркадий все-таки налил и отцу и себе.
– Ты пей, папа, легче станет.
– Не станет, Кеша, теперь уже не станет. А выпить - ладно, давай. Не чокаясь…
Павел Афанасьевич выпил, вздохнул и начал клонить голову к столу.
– Ты, папа, приляг на диван, может, уснешь.
– Уснешь… - Павел Афанасьевич тяжело перебрался на диван, чуть не упав при этом, - Леночка вот уснула вечным сном…
Он повалился на спину, закрыл лицо согнутой рукой, и через минуту в комнате раздался его удушливый храп.
Аркадий внимательно посмотрел на отца, затем подошел к висевшему на спинке стула отцовскому пиджаку и вытащил из нагрудного кармана стодолларовую купюру.
– Во как!
– тихо обрадовался он.
– Раз, и сотня! А говорил, денег нет…
Подмигнув спящему отцу, Аркадий сунул деньги в карман и резво выскочил из квартиры. Он спешил к Чарли Мяснику.
Офис Майкла Шервуда располагался в деловом центре Кливленда на тенистой Кайахогастрит. На дымчатых стеклянных дверях офиса затейливыми золотыми буквами было написано: "Шарм Виталь".
Сам он называл себя бизнесменом, но подавляющее большинство знавших его людей считали Шервуда гангстером, и, самое обидное, такого же мнения придерживалась и полиция.
Однако те времена, когда Шервуда можно было поймать с револьвером в одной руке и с чужим бумажником в другой, давно канули в Лету, и теперь Шервуд сидел в удобном кожаном кресле за четыре тысячи долларов и, задрав ноги на стол, листал толстую пачку документов. Это был отчет о деятельности его фирм, компаний и корпораций за последний месяц. Судя по довольной улыбке Майкла Шервуда, деятельность протекала весьма успешно.