Девушка моего друга (сборник)

Давыдов Исай

Я думаю о дяде Семене и понимаю, что мама думает о нем. Потом я спрашиваю у нее:

— Мам, как ты думаешь, почему так получилось? Ведь он же был раньше веселым, добрым...

— Знаешь, — тихо, задумчиво произносит мама, — мне сейчас кажется, это у него с детства... Когда он был маленьким, он хотел играть только своими игрушками.

Он не признавал общих... Нас было четверо... Мы старались, чтобы у нас все было общее. Мы бедно жили.

На отдельное не хватало. Только он всегда выделял свою долю... Он, знаешь, часто болел. И поэтому ему как-то прощали,

уступали. Даже дарили отдельные игрушки. А потом он окреп, но ради игрушек и пряников часто притворялся больным. Мы смеялись над ним... И только! А наверно, надо было не только смеяться...

— Но ведь он же был добрым, мама! — возражаю я. — Я помню, как он был добрым!

—Ему тогда везло, — говорит мама. — Ему долго везло больше, чем всем нам. Потому что он умел ловчить...

После гражданской войны мы с папой, и Алексей, к Семен учились в Харькове. Голодно было. Варили суп из картофельных очисток. И вот тогда Семен ушел из института и стал делать дома спички. Мы ругали его, а он смеялся и угощал нас настоящими мясными котлетами. А потом он достал в институте какую-то липовую справку и устроился на должность инженера. Понимаешь,

папа поступил в институт на год раньше Семена и все еще был студентом и ходил в тужурке с

обтрепанными рукавами. А у Семена был шикарный костюм, он разъезжал на извозчике и называл нас простофилями.

Он привык ловчить. Ему все удавалось.

Поэтому он и был добрым. Конечно, он не без способностей...

Он и в молодости что-то изобретал. Но только ради денег. Он вот и со своим домом все время

ловчил. Но сейчас это труднее. Да и годы у него уже не те... Тогда он был молодым, красивым. Ему многое прощали — за анекдоты, за красоту, за то, что он умел выпить... Был нэп. Тогда многие ловчили. На это не обращали внимания. Сейчас другое время. А он как-то не может этого понять...

Мама замолкает и снова задумчиво смотрит в окно на убегающие назад дачи, заборы, станции.

Я тоже смотрю в окно и пытаюсь представить себе дядю Семена молодым, красивым, в хорошем костюме и на извозчике.

Потом я почему-то снова вспоминаю про телеграмму, которую положил возле зеркала, и задаю себе вопрос: что же все-таки в этой телеграмме?

Узнал я об этом не скоро, потому что не ездил в Малаховку и не видел ни тетю Олю, ни Киру. Телеграмма была от Аллочки. Она сообщала, что ее маме очень плохо, что маму подобрали на улице и увезли в больницу на «скорой помощи».

Через неделю ее мать умерла, а я не знал об этом еще очень долго...

5

Я был совершенно уверен в том, что в Малаховку больше не поеду. Однако поехать туда еще пришлось.

Однажды днем, вернувшись из института, я нашел в ручке двери записку:

«Сема, приезжай в Малаховку. Убили Киру».

Подписи не было. Почерк был незнакомый, и я решил, что это чья-то неумная шутка.

Я хотел спросить у соседей, кто оставил записку, но соседей не оказалось дома.

Кинув записку на письменный стол, я начал разогревать себе обед.

Уже доедая суп, я подумал, что, если в Малаховке действительно случилось несчастье, кто-нибудь обязательно позвонит маме на работу. Если же мама ничего не знает, на записку можно не обращать внимания.

Через десять минут я уже звонил маме из ближайшего автомата.

— Сема, ты? — Голос у мамы встревоженный. — Ты получил записку?

— Какую записку?

— О том, что случилось в Малаховке... Я звонила в соседнюю квартиру, просила написать тебе... Мне об этом сообщили еще утром.

— Получил, мама. Я сейчас еду в Малаховку.

— Езжай. Я приеду туда прямо с работы. Дождись меня.

—Хорошо.

Я вешаю трубку и почти бегу к метро, как будто от того, насколько быстро я приеду в Малйховку, что-нибудь зависит.

Через полтора часа я уже в Малаховке, у дяди Семена.

Еще проходя по двору, я машинально отмечаю про себя, что готова уже на только первая, но и вторая терраса и что маленький домик огорожен забором. Видно, продан.

В доме много народу. Ходят и сидят какие-то незнакомые люди, наверно, соседи. Холодно, все в пальто.

Видно, сегодня не топили. Моя двоюродная сестра Светка, дочка дяди Алексея, закутанная в пушистый платок, из-под которого испуганно глядят на все большие карие глаза, рассказывает мне, что Киру нашли утром на улице, на дороге со станции. Она уже была мертва. Убили ее ночью из нагана. Многие слышали выстрел. Почему убили, непонятно. У нее ничего не взято, даже часы остались на руке, а деньги в сумке.

Возвращалась она поздно потому, что было комсомольское собрание в институте, а потом она еще куда-то заезжала по поручениям дяди Семена. Дядя Семен и тетя Оля решили, что она заночевала в Москве, у Аллочки,

и не волновались. А утром к ним прибежали и сказали...

— А где она сейчас?— спрашиваю я.

— Кто?

— Кира...

Я почему-то не могу сказать иначе.

Светка понимает. В ее глазах появляются слезы.

— В морге. Увезли на вскрытие.

Все это кажется мне диким, невероятным, непонятным.

Была война. На ней убивали людей. Это тоже было дико, но, по крайней мере, понятно. Война есть

война. А ведь сейчас войны нет! Почему же убивают?!

Кто? За что? Разве Кира могла хоть кому-то сделать что-нибудь плохое?..

Я стою у стены и молчу. Все случившееся как-то не переваривается, не укладывается в моей голове.

Тети Оли не видно. Светка говорит, что она лежит в спальне, что ей плохо, и там Светкина мама.

Дядя Семен маячит по всему дому — приходит, уходит, сидит у стола, потом снова ходит из комнаты в комнату и все говорит, говорит, ни к кому не обращаясь.

Я прислушиваюсь и улавливаю, что он говорит о

Кире, о том, какая она была хорошая, послушная, заботливая, о том, как она любила его, отца, и как он любил ее, хорошую, послушную, заботливую. По-моему,он говорит все время одно и то же, и мне начинает казаться, что он сошел с ума.