Девушка на качелях
Шрифт:
Сейчас, тихим июльским вечером, когда ветер наконец-то убрался из сада, я снова вспоминал – неужели это было всего три месяца назад? – как за завтраком у Ярла, в окружении его восхитительного собрания современного искусства, рассеянно поглощая гренки с апельсиновым конфитюром, я раздумывал о том, что мне срочно нужна машинистка-стенографистка со знанием английского, немецкого и датского для печатания документов, с которыми я хотел разобраться перед трехдневной поездкой на Фюн, организованной Ютте. Главная проблема заключалась в том, что уезжать мы собирались после обеда, а с утренней почтой пришли четыре или пять писем из Англии, требовавшие немедленного ответа. В двух письмах содержались предложения о преимущественном приобретении керамики, которые сулили мне неплохую прибыль; мой поверенный, Брайан Лукас, хотел обсудить предстоящую продажу земельного участка в Хайклере, доставшемся мне в наследство от отца, – я решил увеличить свой наличный капитал. К тому же мне надо было ознакомиться
За помощью я обратился к Ярлу. Он начал обзванивать друзей и знакомых, а мы с Ютте отправились по магазинам. Когда мы вернулись, Ярл сказал:
– Алан, я решить ваша проблема с нашим другом, Эриком Хансеном, экспортер сельскохозяйственная продукция. Он говорит, вы приходите в контору. Его секретарша каждое письмо пишет на всех языках, если вы диктуете не очень быстро. Она немка, очень хорошая сотрудница. Немецкий и датский знает отлично, английский неплохо. А в пятницу мы приедем домой, и все письма будут готовы.
(Ярл любил говорить на английском, так же как я – на датском.)
Я поблагодарил его, пообещал Ютте вернуться к обеду, собрал документы и отправился по нужному мне адресу. Контора Хансена находилась не очень далеко – в Паноптиконе, на углу Вестерброгаде и Бернсторффсгаде, – и я пошел пешком, ради удовольствия, как турист в незнакомом городе. Пройдя по Гаммель-Конгевай почти до Вестерпорта, я взошел по лестнице и несколько минут постоял у бетонного парапета, глядя на водную гладь озер Санкт-Йоргенс и Пеблинге, сверкающую под солнцем. Над озерами носились стаи белых чаек, а легкий северо-восточный бриз гнал к берегу волны, которые с плеском разбивались о ступени набережной, где кормили уток две маленькие девочки. Была бы у меня горбушка хлеба, я бы с легким сердцем к ним присоединился, потому что этим солнечным майским утром спешить мне было некуда. Неторопливо шагая по Стеносгаде к Вестерброгаде, я ощущал единение с окружающим миром. Я уже давно решил, чего хочу от жизни, но не знал, смогу ли этого добиться. А сейчас я наконец-то понял, что начало положено, мои замыслы нашли многообещающее воплощение и будущее полно надежд. В самом радужном настроении я достиг Паноптикона, где на лифте поднялся на нужный этаж.
Мистер Хансен, седой, дородный и доброжелательный, радушно принял меня, и мы разговорились на смеси датского и английского. Как большинство датчан, он был одет в повседневную одежду, которую англичане сочли бы неподходящей для службы. В целом складывалось впечатление, что он только что вернулся с одной вечеринки, вот-вот отправится на другую и совершенно не намерен заниматься скучной работой. В конце концов мне пришлось напомнить ему о цели моего визита.
– Ах да, конечно! – сказал мистер Хансен. – Фройляйн Фёрстер вам понравится. У вас много документов на английском?
– Четыре или пять писем.
– На них уйдет чуть больше времени, но она справится лучше меня. Вы же заметили, мой английский…
– Нет, что вы, ваш английский…
– Ну, я пару раз был в Лондоне, а она, наверное, нет. Lige meget!
– Jeg er overbevist om at him er glimrende, hr Hansen [12] . Я вам очень признателен. Кстати, как мне с ней расплатиться? Или лучше с вами?
– Нет-нет, и не предлагайте.
12
А, не важно! / Я уверен, что все будет отлично, мистер Хансен (дат.).
– Послушайте, я ведь должен заплатить за…
– Ни в коем случае. Мы всегда рады помочь англичанину, да еще и другу Ярла.
Я решил, что, получив отпечатанные документы, подарю ему пару бутылок кларета. А для фройляйн Фёрстер надо что-нибудь купить, только что? Духи? Шелковый шарфик? Какая досада! Гораздо лучше, если бы мне выставили почасовой счет за работу. Тогда я мог бы с чистой совестью указать на ошибки или выразить свое недовольство и настоять на том, чтобы работу переделали. А так… придется смириться с массой опечаток и неверной пунктуацией, так что я, скорее всего, получу не готовые письма, а черновики. Хотя, наверное, эта фройляйн Фёрстер – пожилая невзрачная особа. Ну разумеется, способности к языкам, все ее нахваливают. Может быть, лучше вручить ей конверт с деньгами? Надо спросить Ютте, прилично ли это. Вежливость – как скакалка: каждый прыгает на ней по-разному, и все замечательно, пока она не спутывает ноги вам или кому-нибудь другому.
Все это я обдумывал, шагая по коридору следом за мистером Хансеном, который почему-то
– Здесь вам никто не помешает, – сказал мистер Хансен. – Дайте мне знать, если вам что-нибудь понадобится, а перед уходом загляните ко мне, выпьем по стаканчику. Она сейчас подойдет.
Я сел за стол и рассортировал свою корреспонденцию по языкам. Спустя минуту в дверь постучали.
– Kom ind! – сказал я и на всякий случай добавил: – Herein! [13]
6
Что я подумал и что почувствовал, когда она вошла в комнату? Мы часто приписываем себе всевозможные эмоции и ощущения, которые на самом деле являются следствием ретроспективных осмыслений и результатом естественного желания приукрасить событие (даже для самих себя), драматизировать его forte con brio [14] . Тем не менее я точно знаю, что в тот момент ощутил некое потрясение, как если бы мое сознание взлетело на новый уровень, изменив и мое восприятие окружающего, и саму природу происходящего; так аромат или мелодия не просто навевает воспоминания, но мысленно переносит человека в далекое детство, в Севилью, или в глубокую прохладную воду. За миг до этого я сидел в конторе мистера Хансена, сортируя свою корреспонденцию. Теперь же, хотя я и продолжал этим заниматься, дела куда-то отодвинулись, а на их место беззвучно скользнула прежде неведомая линза, и я, словно бы моргая от яркого света, взглянул сквозь нее на реальный мир, которого прежде не видел. И время, и пространство внезапно преобразились.
13
Входите! (дат., нем.)
14
Громко, с жаром (ит.).
Красивая? Да, она была красива. Я сам слышал, как все говорили, что она красива. Однако я и до того видел красавиц, но воспринимал их красоту отстраненно, глазами и разумом, и даже восхищался ею, как восхищается музыкой человек без музыкального слуха на концерте – отчасти из вежливости, отчасти искренне. И дело было даже не в физической красоте; каждое ее движение, каждый взгляд, каждый вздох отличала неописуемая грация, невообразимое изящество и благородство. Тем не менее сами по себе эти качества не стали бы потрясением, нарушившим размеренный ход моего существования. Она источала всепоглощающую женственность, которая окружала ее невидимым сияющим ореолом. Красота эта складывалась из какой-то неуловимой, нездешней отрешенности, так что я, поднявшись при ее появлении, смотрел на нее как будто снизу вверх – из невесомой, словно бы танцующей уверенности в себе, из лукавства и веселости, из насмешливого изумления над тем, какое впечатление она производит на окружающих (во всяком случае, на мужчин). И все же было в ней нечто тревожащее, неопределенное, намек на какую-то цыганскую, точнее, языческую, бесстыдную и беспощадную одержимость, не признающую устоявшихся ограничений, выходящую за рамки общепринятых приличий. В этом, равно как и в грации и благородстве, красота пантеры превосходит унылое безобразие потных и грязных загонщиков, с их вечным табаком за щекой и черной каймой под ногтями. Да, безусловно, у них есть плеть и кнут, но это их не спасет, потому что пойманное ими чудо смертоносно по своей природе. Это создание с острыми клыками и когтями живет по наитию, а не по закоснелым, недальновидным законам человеческого общества, не разделяет людских чувств, не знает ни осмотрительности, ни расчетливости. И вообще, трудно сказать, что оно знает. Оно мечется по клетке, словно бы не подозревая о существовании своих тюремщиков, но на самом деле настороженно осознает их присутствие, их бесстыдное посягательство на его убийственную, коварную непорочность.
А в тот миг все это вспыхнуло у меня перед глазами и рассыпалось ослепительными искрами фейерверка; после вспышки я не разбирал ни цифр, ни цветов и в замешательстве сознавал, что совершенно не знаю, как себя вести, поскольку своим присутствием эта стенографистка оказывает мне великую честь. Я чувствовал себя как Миранда, только наоборот – никогда прежде я не видел настоящей женщины.
Я совершенно не помню, как она была одета.
Она заговорила первой, по-английски:
– Вы мистер Десленд?