Девушка пела в церковном хоре

– А что же вам не написать об этом – уверенно сказал Сергей Васильевич, завораживая меня взглядом серо-медовых глаз. – В конце концов, что вы делаете в жизни – вы пишете. А тут Цусима – такая уникальная катастрофа… мало того, что самое страшное поражение русского флота за всю его историю. Но еще ведь, наверное, вообще самое страшное военное поражение России за ее историю. И много ли таких, как вы, которые там были и вдобавок – пишут? Неважно, что в наших краях работаете на французскую газету, – вы все равно русский писатель. Важно, что вы знаете такое, чего не знает никто, – вашу собственную историю. Ну как же можно об этом не написать?

– Да сколько уже писали, – попробовал сопротивляться я. – Вот же и большевики, говорят, наиздавали книг. Все про то же – катастрофа царизма. Но я… – Тут, запинаясь, я начал лепетать что-то ему явно непонятное: – Но я не видел катастрофу. Или не только ее. Собственно, я видел нечто противоположное.

Сергей Васильевич удивленно склонил свою узкую, длинную голову.

– Я видел… чуть ли не победу, пусть и посреди поражения. И вот еще что – я часто думаю иногда, сколько событий привело к этому странному исходу, и если бы любая мелочь пошла не так… Было бы другое поражение и другая победа. Да вот хоть если не было бы той музыки…

– Какой музыки? – мгновенно среагировал великий человек.

– Да в том числе и вашей музыки, Сергей Васильевич, – развел руками я. – Был граммофон в кают-компании, и еще пока эскадра покидала Европу, кто-то… Кто-то принес пластинки и сказал: а тут новое и модное. Ну, вот это: пам-пам-па… А если бы мы ее, вашу музыку, тогда не услышали, то уже было бы хоть как-то, но по-другому…

– Ну конечно, это же девятьсот четвертый год, мои первые грамзаписи, – глядя в пространство, задумался он. – Но как вы это хорошо сказали – мелочей нет, и если была бы другая музыка… Вот видите…

Тут мое счастье кончилось – да и то странно, что вся фрачная калифорнийская толпа так долго давала мне говорить с героем столь блестящего концерта. Нет уж, уберите выскочку – то есть меня, потому что вот они тянутся к нему с бокалами шампанского, хотят своей минуты славы и глупых разговоров с гением, разговоров ни о чем. Меня попросту начали оттирать плечами.

– Так напишите же свою историю, – почти беззвучно выговорил он поверх их хорошо уложенных проборов.

И был окончательно поглощен толпой поклонников.

А больше мы не виделись.

И он, конечно, прав: то, что знаю я, не знает сегодня уже никто.

Я обернулся, и мне показалось, что он через всю залу снова мне кивнул: обязательно напишите. Это не должно исчезнуть и забыться.

Сначала был взрыв.

То есть я, понятно, не знал, что это именно взрыв, – по звуку похоже было на обрушившийся на брусчатку громадный железный лист.

Но это было почти рядом с бронированным бортом нашего крейсера – на набережной, там, куда мы все смотрели, где-то в закоулках портовых складов либавской Коммерческой гавани. И сразу же из щели между двумя скучными складскими зданиями в нашу сторону вспучился полупрозрачный серый пузырь, несший по воздуху какие-то клочья.

Я мог бы догадаться, что если путь начинается со взрыва, то это весьма странно. Но в тот момент просто ничего не понимал, потому что…

Потому что дальше зазвучали свистки, еще свистки, из того самого проулка вдруг показалось десятка два людей, часть их были впряжены в оглобли, тащили на руках какую-то телегу; потом то же – тащат новую телегу; потом еще одну, но тут уже люди… а часть их – в полицейских шинелях… буквально волокли за узду бесящуюся лошадь.

И вся эта процессия двинулась к черному борту нашего «Дмитрия Донского», нависавшему над пристанью.

Мелькнула мысль: это что же – ведь погибли не только лошади?

Они, эти склоненные над оглоблями люди, не поднимали голову к нам, небольшой кучкой стоявшим у борта: мы – это несколько черных, с проблесками серебра, флотских тужурок, мой темный котелок и широкополая шляпа стоявшей рядом дамы. Инесса Рузская, такой же пассажир, как и я. Более того, как потом оказалось, мы были единственными пассажирами из многих тысяч человек эскадры.

Происходившее заметно отличалось от проводов какого-нибудь океанского лайнера – матросы и офицеры крейсера не толпились на палубе, в основном они были чем-то заняты. Отдавались команды, те самые ящики, подтащенные к нашему борту, начали куда-то грузить. Ну а пассажиров, как уже сказано, было только двое, и…

– Господин Немоляев, вы слышите изменившуюся тональность этого урчания под ногами? Кажется, она означает начало нашего пути. Ну давайте же помашем хотя бы берегу, раз провожающих не видно и нам никто не ответит.

Взрыв – если это был взрыв – не произвел на нее никакого впечатления. Но я тогда и на этот факт не обратил внимания.

Рузская достает из рукава заранее заготовленный платочек, мне остается сдернуть котелок (на довольно неприятном ветре), и тогда несколько матросов на палубе – из тех, кто именно здесь «по местам стоит» – тоже пару секунд бодро треплют ветер бескозырками.

Рузская: я только что ей представился, абсолютно замечательная дама, как минимум сорока лет, то есть старше меня лет на десять, и от нее веет… властью, что ли. Спокойной и любезной властью надо мной и мужчинами вообще, достоинством, но не богатством – она едет к мужу-офицеру в Порт-Артур, так что она на этом корабле человек по деньгам и статусу понятный всем, в отличие от меня.

Я этой даме не очень интересен (пока?), но снисходительную доброжелательность она ко мне проявляет. Темные глаза посверкивают легким любопытством. Что еще? Нос. Красиво выгнутый, гордый нос. Какая она была лет десять назад – уж совсем хороша или наоборот? А впрочем, какая мне разница.

Кого, кроме нее, я еще знаю на крейсере: да ровно никого. Но придется узнать чуть не всех 23 офицеров и 492 нижних чина, потому что у каждого своя история, а истории – это то, зачем я отправился в путь.