Девушка пела в церковном хоре
Шрифт:
Я в Африке. Невероятно.
Как все в ту ночь было: работаю в своей (да, уже в своей, и очень милой мне) каюте, изредка посматриваю в круг иллюминатора – а там россыпь огней, и кто разберет, где эти огни разбегаются по низкому берегу, а где они покачиваются на сотнях кораблей и лодок… Африка.
В очередной раз подхожу к иллюминатору и вижу, что хотя время еще относительно раннее… ну, по моим петербургским привычкам раннее… но на берегу очень мало, совсем мало огней. Есть ощущение, что большой участок берега подсвечивают только корабли. Что бы это значило?
А у нас здесь свой светлый мир, сияют дуговые огни или, возможно, огни Степанова, доносятся крики с палубы, топот, скрип, никто не спит – грузят… нет, грузим уголь. Да, ночью тоже.
А вот это уже что-то странное. Топот у моих дверей, непонятные слова… что за язык? Здесь, в Танжере, живут негры или все-таки арабы? Что они делают на второй сверху, жилой палубе, где каюты всех офицеров?
А вот это уже и вовсе странно. Крики на верхней палубе. Металлические хлопки – это револьверы?
Возникает мысль: сидеть здесь – значит быть загнанной крысой. Кто угодно открывает дверь, просовывает рожу, и тогда мне некуда деваться.
Быстро несусь по железному трапу вверх, меня чуть не сбивают с ног несущиеся, наоборот, вниз наши офицеры.
Наверху ад.
Во-первых, света резко меньше – только что горели эти самые фонари, заливая все нечеловеческим белым сиянием, но их уже нет.
Во-вторых, в носовой части стоит караул из двух человек, с винтовками, настоящими винтовками – и не знает, что ему делать. Потому что все люди черные, и все мечутся; негр, или араб, или русский – все одинаковые, в угольной пыли, только зубы сверкают.
Сверху, с мостика, кто-то указывает рукой и что-то орет, на русском. Здесь, на палубе, длинный человек… да это же Перепелкин… вопит: «Вон, быстро вон!» – и переваливает за борт кого-то черного, с головой, замотанной тряпками. Ноги несчастного мелькают в свете оставшихся фонарей, кто-то еще прыгает в дрожащие на воде огни без посторонней помощи.
Кучка матросов толпится возле какой-то сумки на досках палубы. Потом у этой сумки ставят тот самый караул, с винтовками. Дальше сумку, как хрустальную, с пыхтением ставят на какой-то деревянный, для угля, поддон и мучительно медленно спускают за борт. То есть попросту топят.
И становится тише, загораются успокаивающие красноватые огоньки папирос и матросских цигарок. Это все?
– Желаете возбудить страх читающей публики? – интересуется лейтенант Веселаго, который меня не любит. – Тогда извольте: грузим мы уголь, поднимают его с баркасов, понятно, местные дикари. Но мы их на палубу не зовем. Вдруг – появляется у нас, наверху, толпа не толпа, но человек этак пять из них, дико озираются. Мы идем и руками им объясняем – обратно, на баркасы.
– А кто прорвался на нижнюю палубу?
– И обеспокоил вас, господин сочинитель. А непонятно кто. Потому что только мы все берем этих гостей в кружок, и тут кучка таких же – они как-то прятались, что ли – начинает палить из револьверов… – Он сморщивается от изумления. – Из револьверов – у этой-то рвани!.. По нашим фонарям. Становится темно. Вы говорите, негры прорвались еще и вниз? А вы уверены?
– Голоса, господин лейтенант. Непонятный язык.
– Не слышал-с, был занят наверху. Извините. Ну, тут вызывают караул, мы бежим на ту же жилую палубу за револьверами – снова беспокоим вас. Илья геройствует, гонит ворогов с крейсера. Матросы ему помогают. И – будто никого и не было.
– А вот то, что стояло на палубе?.. Как бы мешок или сумка?
– Простите, не видел. Был отвлечен. Желаете написать? Вот и телеграф на берегу…
– Господин лейтенант, я здесь не для того, чтобы, как вы говорите, возбуждать страх.
– А для чего же? Но простите, Блохин зовет…
Тот же Блохин через пару минут объясняет мне – четко, уверенно, как несмышленышу: имел место дерзкий бандитский налет на крейсер, это не угольщики, а портовые негодяи. Воспользовались неразберихой при погрузке. Вооружены были револьверами и адской машиной, рванула бы на палубе – сделала бы дыру размером с колодец. Грузили наши матросы эту штуку с трепетом, спускали вниз героически, утопили тут без разговоров, не везти же ее на берег, не ровен час взорвем французов или себя по дороге. А то, что не случилось ничего при ее погрузке, так это Господь уберег. Знали бы, что делали, – руки бы тряслись, господин сочинитель. Утром доложим адмиралу и местным властям, и командир попадет в адмиральский приказ.
– То есть зачем же – в приказ?
– Затем, что не обеспечил, не предвидел и не принял заранее меры, – протяжно вздохнул Блохин и пошел отдавать какие-то распоряжения.
Уголь снова с прежним грохотом начал поступать на палубу.
Я мог бы уже тогда заметить маленькую странность происшедшего: зачем нужна была эта самая адская машина, способная сделать дыру в палубе? Но никто не просил меня заниматься тут расследованиями. Другое дело, что я не мог не задумываться – а что вообще нужно было налетчикам на военном корабле, с адской ли машиной или только с револьверами.
И у меня даже было кому задавать вопросы.
Крейсер, как я уже сказал, это небольшой остров, и наш остров – особенный, он всегда будет немножко парусником и немножко прогулочной яхтой (как бы это ни огорчало Лебедева).
Броненосец же – это небольшой город из стали, ощетинившийся пусть и зачехленными, но довольно пугающими орудиями. Здесь, на «Суворове», почти тысяча человек, но люди эти распределяются по нескольким этажам, они же палубы.
Нет, не город, а громадный многоэтажный жилой дом, подумалось мне.
И на этих палубах, возможно, было бы трудно найти нужного мне человека, но тут железный порядок, поднявшихся на борт встречают и очень вежливо, очень аккуратно разводят в разные стороны. Лебедева – к грозному адмиралу. Оживленную и бесконечно доброжелательную Рузскую… да-да, она тоже сопровождает командира крейсера в этой поездке, а ее-то куда ведут и к кому же она тут собралась? Непонятно.
Меня, напросившегося в катер, ведут туда, куда мне и было надо: к Владимиру Ивановичу Семенову, человеку с непонятной должностью: он заведует военно-морским отделом.