Девушка пела в церковном хоре
Шрифт:
Но непонятно: а почему именно этот крейсер из всей эскадры подвергся налету? Да еще какому: и револьверы, и адская машина на палубе. Часто такое у них бывает, в этом Танжере?
И еще раз про адскую машину. Зачем? Она же смела бы с палубы всех, кто там был. Что за странный способ грабить судовую кассу?
И как тут не вспомнить Либаву и этот взрыв в день отплытия. Адские машины рвут на куски заядлых сатрапов самодержавия на оживленных улицах – а что такая штука делала среди либавских складов, вот вопрос.
Добавим сюда то, что я только что узнал: мы порвали танжерцам телеграфный кабель. И еще один кабель, оставив порт ненадолго без электричества. То есть без связи и без света.
На нашей палубе, помнится, налетчики первым делом расправились с огнями.
Так как же наши корабли рвут все эти кабели – задевая килем? И как тут связано дело с дуговыми и прочими огнями на одном очень странном крейсере?
И что это за непонятные налетчики, которые так грамотно работают – по их черным лицам ведь и не скажешь.
При этом долго пинкертонствовать мне не удастся, потому что эскадра скоро снимется с якоря, оставив все загадки в порту.
– Как обедалось у адмирала, госпожа Рузская? – интересуюсь я у нее, стоящей на набережной и высматривающей наш катер.
– Да он великолепен. Я про адмирала, а не про обед, – смеется она, поворачивается – ленты шляпки летят – и внимательно изучает меня в пробковом шлеме. – А еще великолепнее вот это. Можно больше не бояться заболеть тропической лихорадкой.
Она поднимает цезарианским жестом ладонь, и мы с ней рассматриваем белого красавца, восхищающего всю набережную: сияющий пароход с внушительным красным крестом на трубе. На палубе, представьте, женские силуэты. Это прибыл наш госпитальный «Орел». У нас в эскадре, начиная с Танжера, два «Орла» – черный броненосец и вот этот белый лебедь.
Я – это я
Гальюн – опасное место.
Убедился я в этом примерно в то же время, как перестал мысленно называть его «туалетной комнатой».
Заведение это рядом с офицерской ванной и находится в коридоре – ну то есть на жилой палубе в кормовой части (царство матросов – нос, офицеров – корма). Коридор начинается от кают-компании, а в другом, дальнем его конце – какая-то дверь, вроде бы тоже чья-то жилая каюта. Итак, я зашел в гальюн у дальнего конца коридора, кто-то не дал мне закрыться…
И умело набросил на голову мешок.
Я не думал тогда о том, что крейсер постоянно подтверждает репутацию странного. Не думал, потому что меня заблокировали и почти придушили не менее чем четыре здоровенные, мясистые руки, и они что-то со мной делали, притом что буквально у себя в ухе я слышал успокаивающее «ну-ну-ну».
Если бы хотели убить – убили бы уже секунду назад, и мешок для этого не нужен, пришла мысль. А раз так, то что если не сопротивляться?
Дальше было нечто совсем безумное. Две руки продолжали меня держать захватом за горло (а ноги блокировали мои колени), а две другие начали почему-то стягивать рубашку с правого плеча, да что там – просто рвать ее. Потом раздалось удовлетворенное мычание, рука сунулась мне в карман (вот тут я взволновался), вытащила несколько франков, оставшихся там с Танжера. Мешок на шее затянулся слабым узлом, раздался топот четырех ног по железу жилой палубы.
Понятно, что, когда я избавился от мешка, рядом уже никого не было.
Мешок был с кухни… с камбуза, раньше, судя по запаху, в нем была гречка. И все.
Придерживая пострадавшую рубашку, я вернулся в каюту.
Итак, двое. Сильных – ну и что? Здесь флот, здесь слабых немного.
Матросы разгуливают там, где живут офицеры, – ну и что? Сюда ходят вестовые (их именуют корабельным телеграфом, разносят матросам новости о жизни офицеров и иногда наоборот). Сюда может прийти любой и позвать офицера к каким-то машинам в соответствующем отделении.
В общем, кто угодно.
Голоса: они только мычали. А вот запах… Я постарался его запомнить. В целом это был запах довольно чистый, без примесей кочегарной копоти или машинного масла, я бы даже представил себе, что со мной разделывались офицеры.
И напоследок: я подошел к зеркалу в каюте, избавился от остатков рубашки и посмотрел на свое правое плечо, которое этих людей интересовало. Мог бы этого и не делать, я знал, что там: архипелаг из трех больших родимых пятен красноватого цвета.
Глядя на это украшение, я иногда ощущаю себя злодейкой леди Винтер, заклейменной лилией на плече.
Ну вот и все. Отъем франков – так, для отвода глаз. Но отводить их незачем, все и так понятно. Кому-то очень захотелось узнать, я это или не я. Что ж, а поскольку скрывать мне нечего…
Вообще-то очень даже есть чего. Но не мое имя и не мои, так сказать, особые приметы. Хорошо, что я не дрался и позволил им удостоверить мою личность.
Но вот кто именно ею интересуется – вопрос. Некто, по неизвестным, но явно интересным причинам желающий узнать, действительно ли на корабле пассажиром плывет Алексей Юрьевич Немоляев. А не самозванец, занявший его место и отрастивший похожую испанскую бородку. И проверяет меня человек, имеющий или имевший возможность поговорить с кем-то в Петербурге, кто видел меня в, скажем, нашем гребном клубе.
Вот теперь они знают, что я – это я. И больше ничего пока не понять. Загадки «Донского» множатся. Но какая связь между этим как бы обыском и, допустим, налетом на корабль в Танжере? Или взрывом в Либаве? Связь такую и представить себе невозможно.
В следующем же порту – а уже известно, что это будет Дакар – надо пополнить запасы рубашек, и не только их. Нужна какая-то обувь, потому что тяжелые питерские башмаки жгут ноги. Об этом я заранее не подумал.
Дело в том, что мы мягко вошли в тропики. И это прекрасно.