Девушка пела в церковном хоре
Шрифт:
После чего глупо улыбающийся Семенов повел меня вслед за молчащим Лебедевым к катеру, шепотом сообщив по пути новость: а госпожа Рузская остается с адмиралом обедать.
И Семенов закатил счастливые глаза.
Опять же – хорошо быть дамой.
Бумажные листы с очередным очерком я должен был отправить почтой из Танжера завтра или никогда. И по дороге к «Донскому» я мгновенно прокрутил в мыслях то, о чем можно и нужно было написать.
Получалось – очень многое.
Первое: корабль – это как кот: он мурлычет, и от этого хорошо. Под ногами что-то все время гудит и проворачивается,
Второе: корабль – это дом и семья (Рожественский прав). Отбили две склянки – значит, утро, койки вязать и прочее. Койки вяжут этаким коконом в парусину и тащат на верхнюю палубу в какие-то сетки, наружу торчат номерки. Сразу же множество полуодетых мужчин (на радость Рузской?) бегут к длинным желобам и кранам с соленой водой.
Далее стук ложек, но до того крик: «На молитву!». Потом моют палубу, боцманы о чем-то рапортуют, выходит прямой и тонкий Лебедев и смотрит, замерев, на то, как к ноку гафеля (да-да, к ноку гафеля) ползет белизна и синева Андреевского флага.
И я занимаю как бы уже мое место у чугунной тумбы рядом с бортом… извините, это – кнехт; сдергиваю фуражку (если она на мне) и слушаю горн и барабан. Мог бы оставаться в каюте, никто бы не сказал слова, но нормальный человек так то ли не должен, то ли не может делать.
А в одиннадцать свищут к вину и обеду… Боже ты мой, это же время завтрака в моей обычной жизни. И не говорите, что жизнь по столичному времени плоха; такая тоже должна быть. Римские и египетские ночи, вопли философов с трибуны или со стульев, хрупкие и жаждущие любви поэтессы – все это должно быть, без этого нет державы и нет народа. Но полчарки рома и обед, пробу которого снимаем все мы за командиром, – это тоже держава… Или это она без всяких «тоже».
Хорошо, теперь третье. Корабль – это уже не скрипучие доски и бревна, пахнущие рыбой. Это, во всех отсеках, расходясь – электрические провода, переговорные трубы, паровые и водопроводные трубы с клапанами. Электротехника, гидравлика, машины тройного расширения. На мачте, нет, на марсе – ступа Бабы-Яги, обитая железом, рассматривать приближающихся. Сначала ты видишь на качающемся горизонте черный гриб дыма, потом мачты, потом все прочее, а на марсе это видят давно и целиком.
Четвертое и самое интересное – люди. Раньше они каким-то пугающим образом бегали по реям над головой, сейчас – комендоры, дальномерщики и прислуга подачи боеприпасов; и боцманы гвардейского экипажа (что это, есть ли таковые на нашем крейсере?), и баталеры – это не то, что вы думаете, они раздают кокам еду и прочие припасы; но боги всего этого – люди, живущие среди раскаленных и пахнущих маслом машин, во главе с господами инженерами.
Не забыть людей совсем нового века – гальванеров, над которыми есть гальванерный старшина, а над ним опять же господин инженер. Это – те самые провода по всему кораблю и сияние в ночи, эти столбы света, то лижущие непрозрачную толщу воды, то упирающиеся в клубы нашего дыма или в облака.
К матросам я пока ходить стесняюсь, хотя скоро пойду. Мое место – кают-компания, и вот тут много интересного.
Одна группа офицеров – это «парусники», «марсофлотцы» и даже «станюковичи». Другая – люди не столько моря, сколько страшных и тяжелых машин.
При этом настоящие «марсофлотцы» – это чаще дворяне, а «путиловцы» – не обязательно. Но одни без других уже не могут. Вдобавок я слышу странные разговоры, что для инженеров на флоте существуют или вот-вот введут специальные звания, и то, что у одних – лейтенант, у других – поручик. И разобраться в этом невозможно.
И вот Лебедев – ну, здесь совсем загадка. Которую я разрешал шаг за шагом. Это чуть не единственный командир из всей эскадры, которого Бешеный Бык не очень любит разносить, глядя в глаза. За глаза, в приказах – вдвое больше прочих, дай только повод.
– Он капитан первого ранга, но адмиралом не станет никогда, – объяснили мне. – А раз так, что ему Рожественский. Получил свой смешной крейсер, вот так и будет им командовать, и в Порт-Артуре, и во Владивостоке. Все-с. Не выше, так ведь и не ниже.
И еще мне сказали, что однажды этот тонкий, даже хрупкий человек уже соскочил с поводка и уехал во Францию, работать в Марселе – представьте – грузчиком. Привез оттуда жену-француженку и двух дочек. И его уговорили, его попросили вернуться на флот. Пусть и с той самой кличкой – Вонючий Либерал.
В следующем очерке я буду писать не про корабль и людей на нем, а про прекрасный французский мир вокруг, вот про это «Кафе де Пари» на набережной Танжера. Да, пришел другой после поездки на «Суворова» день, я тут сижу и мысленно считаю деньги – богат я по флотским меркам или не очень. Для нижних чинов и даже офицеров десять рублей за сто строк – это выглядит неплохо, так ведь в «Ниве» платят куда больше. А золотой десятирублевик – это 25 франков, и берут его тут без вопросов. Но вот запасные рубашки и всякие мелочи – тут вопрос есть. Скоро я буду убого одет (все истрепывается), а хорошо ли это?
Танжер: я пока не понимаю этот мир. Торговцы подплывают к крейсеру или пешком окружают нас на набережной, с ее неприятно твердой землей. Они черные, но они не негры. Они везут или несут нам открытки, фрукты, нательные сетки, пробковые шлемы (я покупаю один, знаю, что по части цены меня грабят). Вокруг чалмы, фески, странно маленькие куртки, пальмы треплет легкий и теплый ветер. Завтра эскадра уходит дальше на юг, я сюда никогда не вернусь, хотя…
Хотя отгремят бои в Маньчжурии – Порт-Артур держится, Куропаткин начал сражение на реке Шахэ, наступает – я листаю французскую газету, вижу, что вообще-то дела идут не очень, и теперь об этом будет знать вся эскадра (газеты, бесцензурные по петербургским понятиям, покупают многие офицеры). Но после всего я смогу сюда вернуться. Потому что этот мир прекрасен.
А теперь самое интересное. Я перемещаюсь по этому миру на борту более чем странного крейсера. С ним что-то не то.
Вот давайте перечислим.
Единственный во всей эскадре еще почти парусник, с командиром, которого не то чтобы боится адмирал – травит при малейшей возможности, – но я же видел их, стоящих молча друг напротив друга.
Понятно, что единственные два пассажира были помещены именно на таком крейсере; и работа его – идти последним, охранять транспорты, а вот еще и везти пассажиров.