Девушка по вызову
Шрифт:
Он, моментально отреагировав на свою фамилию, повернулся к ней и, не отрывая трубку от уха, спросил, словно это было самым важным на сегодняшний вечер:
– Вы когда-нибудь пробовали морские гребешки?
Она всю ночь не могла уснуть. Мыслей накопилось столько, что голова была готова расколоться, чтобы выпустить наружу хотя бы часть их… Что ее ждет завтра? Правильно ли она сделала, не позвонив Сергею перед отъездом? Почему она не позвонила Ядову и не рассказала обо всем, что с ней произошло? Ведь он бы помог… хотя бы советом?.. Что надо от нее Прозорову и не собирается ли он использовать ее, как в свое время Перов?..
Она включила свет и, сев на постели, подтянула легкое шелковое одеяло до подбородка. Прямо напротив кровати, округлая спинка которой мерцала в свете оранжевого ночника, висело огромное, в литой золоченной оправе, зеркало. В нем Эмма увидела себя и обрадовалась, обнаружив румянец на щеках, блеск в глазах и нечто наподобие блуждающей улыбки… Кто бы мог подумать, что спустя несколько часов после приезда в Москву она будет лежать на шикарной кровати дорогого гостиничного номера, утопая в шелковых простынях, чувствуя в своем желудке приятнейшую тяжесть после обильного и вкусного ужина… Ее опасения относительно того, что Прозоров после ужина начнет приставать к ней, оказались напрасными. Они мило попрощались, договорившись назавтра встретиться в пять вечера в холле гостиницы.
– Я думаю, что вы не сбежите? – внимательно посмотрев ей в глаза, спросил Прозоров и склонил свою идеально слепленную, практически лысую голову набок. Впервые в своей жизни Эмма видела перед собой мужчину, чья лысина не вызывала в ней насмешки или сожаления. Гладкая, покрытая у висков светлым, почти незаметным ежиком волос голова вызывала восхищение и придавала всему облику Владимира Александровича некую солидность. «Хотя, безусловно, будь он лохматым, как его приятель-терапевт, он все равно смотрелся бы как президент США».
– Я тоже так думаю, – улыбнулась Эмма.
– Тогда до встречи?
– До встречи.
Он ушел, а она еще долго стояла перед дверью, не зная, довериться ли ей этому человеку или нет. Пока не почувствовала страшную усталость и не вспомнила про ванную комнату.
Чтобы не ощущать себя такой уж одинокой и оторванной от внешнего мира, Эмма включила на полный звук телевизор и, ложась в ванну, уже знала почти все, что произошло за этот день в мире. Слушая монотонный голос диктора, она понимала, что она – всего лишь песчинка на этом пляже, именуемом пахнущим сыростью словом ЗЕМЛЯ. И что здесь никому нет дела ни до кого. Что люди в основной своей массе страшно одиноки.
Но самый острый приступ одиночества Эмма пережила, конечно, в день, когда умерла ее мама. Все случилось неожиданно, и смерть мамы была нелепа до безобразия… Воспаление легких. Отец умер в поезде от сердечного приступа как раз за год до их с мамой поездки в Сухое. В то время Эмма и не знала о существовании этого слова ОДИНОЧЕСТВО. Им было хорошо вместе, что бы они ни делали, о чем бы ни разговаривали и куда бы ни ездили. После смерти отца у Эммы осталось ощущение того, что он просто уехал в долгую командировку и должен вот-вот вернуться. Когда же умерла мама, она поняла, что потеряла ее навсегда. Эмма с детских лет просила родителей подарить ей братика или сестру и лишь уже в более сознательном возрасте как-то наткнулась на письмо, которое отец писал маме за год до рождения Эммы. Это письмо она нашла в книге «Пармская обитель» и была очень удивлена, когда прочла его от начала до конца. Никогда больше в жизни ей не приходилось читать более откровенных и интимных посланий. Похоже, мама была в отъезде (письмо было без конверта, а потому непонятно было, откуда и куда оно отправлено), отец скучал по ней, писал, что не может больше обходиться без ее «рыжей гривы» и «золотой челочки», без ее «переполненных соком чаш»… Наверное, у него были нелады с русским языком и явно хромала стилистика, но то, что он любил свою Natali, было несомненным. Еще он писал о том, что консультировался у «д-ра П.» и что навряд ли ему поможет операция. И еще там была такая фраза: «Но у нас все равно когда-нибудь будут дети». Письмо было датировано маем 1978 года, Эмма родилась в 78-м. Значит, у них все же что-то получилось, и это ЧТО-ТО лежало теперь в ванне и считало мыльные радужные пузыри на своем животе… А в этом животе таилось еще ЧТО-ТО, что получилось у Эммы с Орловым.
В Сухом, в той же бане, она слышала разговоры подвыпивших баб о том, что «Наталия угробила своего мужика», что «он высох весь, измаялся…».
Однажды Эмма спросила мать прямо:
– Ма, а ты изменяла папе?
– Открыто – никогда. – И все. Больше ни единого слова. Не следовало ли из этого, что у матери были мужчины, о которых, как ей казалось, отец ничего не знал?
Мама довольно часто ездила в командировки, отец – реже. В доме порою велись разговоры о том, что «давно пора прекращать эти разъезды, что уже возраст не тот…», но ни разу Эмма не слышала ни слова о разводе. Родители жили тихо, спали вместе, и никогда никто из них не повышал на другого голос. Эмму воспитывали, что называется, в «розовых очках».
«Идеалисты. И дочь сделали такой же. Знали бы вы, мои дорогие, что я сотворила с вашими идеалами!..» Она с силой хлопнула по поверхности вспененной зеленоватой воды и отшвырнула от себя кусок мыла.
Устав от бессонницы, Эмма оделась и вышла в коридор. Длинная красная ковровая дорожка с желтым орнаментом, в холле возле лифта пьет кофе симпатичная дежурная.
– Что, не спится? – спросила она, приветливо улыбаясь Эмме, которая так и замерла перед столом, всматриваясь в покрытое кремом лицо дежурной. – Вас испугал мой крем? Все-таки три часа ночи, я и не думала, что увижу кого-нибудь… Вы уж извините…
Но Эмма ее не слышала, она смотрела, как женщина быстрыми и плавными движениями счищает крем с лица салфеткой, как снимает с головы банный тюрбан. Когда же из-под тюрбана показались волосы, Эмма, чтобы не закричать, закрыла рот рукой. Это было уже слишком для одного дня…
– Анна? Это вы?
Анна, запустив пальцы в свои длинные белые волосы, откинула их назад и тряхнула головой:
– Бог мой, Эмма, это ты? Невероятно… – У нее был приятный грудной голос, огромные голубые глаза и нежный розовый рот. При всей ее молодости (а ей было, судя по словам Ядова, чуть больше тридцати) в ней чувствовалась зрелость пожившей женщины, опытной, умной и, конечно же, разочарованной. Это сквозило во взгляде и даже движениях, в которых женственности было не больше, чем какой-то обреченности, словно ее тело устало повторять одни и те же движения, тем более что ничего нового эти самые движения в ее жизнь внести уже не могли, словно Анна не жила, а просто проживала остаток своей жизни. И это при ее-то красоте! В ней чувствовалась твердость духа, которая, в сочетании с внешней хрупкостью и беззащитностью, вызывала желание узнать эту женщину поближе и принять в ней участие.
– Я здесь совершенно случайно… – сказала Эмма первое, что пришло ей в голову. Она приблизительно знала, какой вопрос последует далее. Но подготовиться к нему у нее уже не было времени.
– Вы поссорились с Сережей? – Анна нахмурилась, словно заранее не желая поверить в это. – Скажи, ты здесь вместе с ним? Ядов выставил вас за дверь? Что случилось?
– Ядов, наоборот, не хотел, чтобы мы уезжали… Он очень страдает и даже собирался отравиться…
– На то он и Ядов, чтобы демонстративно принять яд. В этом – он весь, – от слов Анны повеяло холодом. – Он и представления не имеет, сколько яда он влил в мою жизнь, как он отравлял меня… Я его ненавижу…
И Эмма поняла, что с тех самых пор, как Анна ушла от Ядова, у нее еще не было возможности поговорить об этом хоть с кем-нибудь. Она носила свою боль в себе.
– Скажите, вы его любите?
– Любила. – Анна говорила уже более мягко и приглушенно, словно вспоминая. – Только вот не знаю, за что… Мне нравилось сознавать, что я вообще нахожусь рядом с ним. Первое время от звука его голоса у меня по спине бежали мурашки. Я была счастлива.
– Вы знали Ядова до того, как устроились к нему на работу?