Девушка с обложки
Шрифт:
— Знаешь что, пойдем на кухню. Там поспокойнее, — сказала Лера, не дождавшись от Сергея ни слова.
Они закрыли за собой дверь и остались стоять на пороге. Кухня была завалена стройматериалами — здесь было что-то вроде склада.
— Так что случилось? — спросила Лера. — У тебя такое лицо, будто ты хочешь и не решаешься сказать: извини, дорогая, между нами все кончено.
Она прочитала его мысли! Кузьмин собрал остатки мужества, с которым в последнее время у него был дефицит, и произнес:
— Именно это я и хотел сказать… Извини…
Лера молчала, словно не слышала его слов.
— Знаешь что… Тут неподалеку есть приличная кафешка, — сказала она. — Я с утра на ногах, голодная…
Кузьмин ожидал любой реакции: слезы, брань, угрозы, уговоры… — но не ее отсутствия. Он был сбит с толку. Неужели она и в самом деле не слышала, что он сказал? Нужно тут же, не покидая кухни, прояснить ситуацию, но лимит решительности был к этой минуте, увы, израсходован.
Пришлось послушно идти в кафе. Лера сделала заказ. Кузьмин сразу предупредил, что есть не будет. Он находился еще под впечатлением страсбургского пирога и согласился только на стакан сока.
Не давая Сергею вставить ни слова, Лера с неестественным увлечением рассказывала ему, как обстоят дела с ремонтом, какую шикарную мебель она присмотрела для гостиной, сокрушалась, что ни один спальный гарнитур ни в одном из бесчисленных мебельных салонов и магазинов ее не удовлетворил, посекретничала, что папа обещал уступить мужу любимой дочери любимое кабинет-бюро.
Кузьмин, так и не дотронувшийся до сока, молчал, с ужасом осознавая, что если сейчас же не прекратит этот словесный поток и не скажет роковые для Леры и для себя слова, то сказать их позже уже не сможет. И свадьба будет!!! А, собственно, почему бы и нет?.. Где еще он найдет себе такую женщину, которая, чтобы только сделать ему приятное, отбирает у родного отца бюро (Англия! XIX век! дуб! резьба! лак!), горячо, беззаветно им любимое. Где еще он найдет женщину, готовую всю свою жизнь посвятить ему, как жрица языческому богу, и считать это не жертвой, но счастьем. Где… Где… Где… А Вероника… Может быть, она совсем не такая, какой ему представляется. Даже наверняка не такая, привыкшая, наверное, чтобы поклонялись ей. И он ищет ее именно для того, чтобы поклоняться? Стоит ли искать?
— Вот что, — сказал он, не отводя взгляда, — твоя мама права — плотина прорвана. Свадьбы не будет… Если… в общем… — Сергей хотел упомянуть о деньгах, но не осмелился. — Я люблю ее — Веронику. Она встала между нами. Если не разорвать сейчас, дальше будет еще хуже. Ты не виновата. Никто не виноват. Так получилось.
— Нет, Сереженька, — спокойно, неожиданно спокойно, сказала Лера, — все не так. Никто между нами не становился. Просто ты себя неважно чувствуешь. Неделя, ну две — и все пройдет. Я тебя не брошу. Я буду рядом с тобой. Я помогу тебе справиться с этой напастью. Ты мой. И никому я тебя не отдам. Можешь быть в этом уверен.
Что было делать? Встать и уйти, роняя по дороге стулья, расталкивая посетителей и официантов с подносами? Накричать? Оскорбить?.. Он остался сидеть на месте. А Лера спокойно, храня молчание, закончила свой ленч, расплатилась за них двоих и только после этого спросила:
— Ты сейчас куда?
И это означало: ты свободен, делай что хочешь, но, что бы ты ни делал, ты все равно мой.
— Пойду пройдусь… — сказал Сергей.
Выйдя из кафе, они отправились в разные стороны. Кузьмин повернул к Троицкому мосту. Он решил сделать круг, пройтись вокруг Петропавловской крепости, подумать. Правда, погода прогулке не совсем благоприятствовала. На небе ни облачка, солнце, жара.
От того, что произошло в кафе, ему было до сих пор не по себе. Две женщины держали его мертвой хваткой. Одна с помощью своих, иначе не скажешь, колдовских чар, другая своей, лучше не скажешь, железной воли. Одна была неизвестно где, другая все время рядом. Вопрос: с кем останется мужчина, который оказался между двух этих женщин?
«Я должен найти ее, — сказал себе Сергей. — Найти, поговорить… Или в следующий раз я увижу ее где-нибудь на крыше, куда она меня поманит, а с крыши она потащит меня вниз… кратчайшим путем…»
На пляже Петропавловки его окликнули. Это был Оглоблин.
— Выполз погреть свои кости, — пояснил он.
— А если честно, изучаешь игру света на воде. Есть мысль завязать с мистикой и податься в маринисты? Посмотри, посмотри, как дразнятся… Это невозможно схватить.
— Если уж совсем честно, я с живописью уже полгода как завязал.
— Ага! Вот, значит, на что ты тогда намекал. А сам меня упрекал: мог бы выписаться, мог бы выписаться!
— В отличие от тебя я остался в искусстве. Только не спрашивай, на что я переключился. Я даже псевдоним взял. Не хочу, чтобы меня одновременно чистили и художники, и… Конечно, шила в мешке не утаишь. Но к тому времени я надеюсь твердо встать на ноги. А пока успехи более чем скромные. Вот если удастся одно мероприятие… Эх, ладно, не будем…
Сергей не стал выпытывать, куда переметнулся Оглоблин. Но для себя сразу решил, что тот ударился в литературу.
Они помолчали, оба внимательно, серьезно глядя на то, как ежится под солнцем Нева.
— Я думал увидеть тебя вчера, — нарушил молчание Оглоблин.
— А что вчера? А, выставили Ляпина… Я был на прошлой неделе в его мастерской, видел его работы… А тусовки… Ты же знаешь — не люблю. Да и времени нет.
— А праздно шататься время есть? Присоединяйся. Погреем кости на пару, — неожиданно предложил Оглоблин.
— У меня плавок нет, — возразил, но вяло Сергей.
— Да кому ты здесь нужен. Раздевайся.
Кузьмин разделся до трусов, которые мало чем отличались от плавок, и лег на подстилку рядом с Данилой. Вокруг копошились полуголые тела: тучные, стройные, костлявые, белые (еще), красные (уже), черные (ну, это от рождения). Взгляд Сергея выделил парочку смелых девчонок, которые загорали без топа. Вид обнаженной женской груди, смело выставленной на всеобщее обозрение (сколько он их перевидал в студенческие годы, но так и не насытился этим зрелищем), неожиданно успокоил. Данила что-то бухтел в самое ухо, солнце жаркой рукой гладило кожу до мурашек, до щекотки, глаза слипались, и вдруг пляж исчез, исчезло все, остался только чей-то голос, который ласково звал его: Сергей, Сергей, Сергей…