Девушка с приветом
Шрифт:
Мой портрет, кстати, ему не пришло в голову оформить в рамочку и поставить на видное место. С другой стороны, что же он галерею из дам сердца будет сооружать?
И сколько нас было?
Порыться в бумагах, найти снимки? Я ведь знаю, где они лежат — в нижнем ящике комода. Вдруг наткнусь на какое-нибудь шпионское оборудование или секретные бумаги?
И вообще это неприлично — рыться в чужих вещах. А вражескому агенту соблазнить честную российскую девушку прилично?
Фотографий было не десятки — сотни, целый чемодан. Лет за двадцать. Я рассматривала их несколько часов,
А Серж до меня прожил целую жизнь.
Альбомы с детскими фотографиями пролистнула быстро. Как же, «родился, учился за границей» — ни одной детали из нашей жизни, сплошное импортное благополучие. С трудом узнала Сержа, выпускника какого-то университета, — в мантии и со смешной шапочкой средневекового алхимика на голове.
Те снимки, на которых он был молод, вызывали у меня странное чувство, даже не ревности, а обиды. Словно я отказывала ему в праве на молодость, словно он глупостями занимался, вместо того чтобы быть рядом со мной. И не важно, что я в это время лежала в колыбели с соской во рту или лепила куличики из песка.
Я всматривалась в мгновения чужой жизни, выхваченные щелчком фотоаппарата, обрезанные по краям, и пыталась понять, что за человек была жена Сержа. Вот она забирается на пирамиды, катается на водных лыжах, позирует с фужером в руках на каком-то приеме, сидит за рулем открытого спортивного автомобиля… Не красавица писаная, но миловидная, стройная, всегда стильно одетая и причесанная волосок к волоску. Понять по фотографиям: была Мария немногословной или болтливой, смешливой или сдержанной, волевой или истеричной — невозможно. Да это и не имело значения: плохое умирает с человеком, в памяти остается светлое.
Пусть бы она обладала всеми добродетелями мира — женщина, смерти которой я обязана тем, что встретилась с Сержем. Только бы он нас не сравнивал — тягаться с умершими никому не по силам.
После рождения дочери количество фотографий значительно возросло — они запечатлели ее во множестве снимков — от крохотного младенца до почти подростка.
Лидия была похожа на мать — тот же овал лица, разрез глаз — и неуловимо — на отца.
Я жадно всматривалась в снимки Сержа с дочерью — таким я его не знала. Умиротворение, гордость, нежность, умиление, то притворная серьезность, то неудержимая, до глуповатости, радость — он любил дочь так, как, наверное, не любил никого. И не сможет уже полюбить.
Неужели эта счастливая жизнь, с путешествиями, детскими праздниками, пикниками на берегу экзотического моря, семейными торжествами, оборвалась в одночасье? А если нет? Продолжается где-то, а он сюда засланный? Никогда не поверю, что Серж способен придумать смерть жены и дочери. Ему-то, наверное, и разрешили взять снимки, потому что близких уже нет в живых.
В прошлой (и в нынешней) жизни Серж был очень богат. По повторяющимся интерьерам можно было догадаться, что многие снимки были сделаны в их доме. Громадный особняк в какой-то теплой стране с пальмами и клумбами ярких цветов, открытый бассейн со столиками, тентами и лежаками вокруг, стеклянные веранды, выходящие в сад, прислуга в белых фартучках и пиджаках на заднем плане, дорогие автомобили…
Сколько ему должны платить за прозябание здесь? Или он бежал от горя, решил утопить его в нелегкой шпионской работе? А тут я подвернулась, влюбилась в него, нечаянно разоблачила, и ему пришлось делать мне предложение. Фиктивное, конечно.
Что я в сравнении с этими образчиками буржуазного благополучия? Моя квартира, работа, толкотня в метро, очереди на оптовых рынках, банки для консервирования на балконе, дешевенькие чулки, алюминиевые кастрюли, купленные еще мамой, мои друзья, живущие от зарплаты до зарплаты и покупающие фрукты только детям, да и то не часто…
Убрав фотографии, я свернулась клубочком на диване, который сохранял легкий запах Сержа, и тихо, без слез, оплакивала свою горькую долю. Потом задремала, так и не раздеваясь и не уходя полностью в сон. Ночью Рэй, спавший на полу рядом с диваном, тяжело и совсем по-человечьи вздыхал и постанывал. Ведь человека не могут посадить с тюрьму вместе с его собакой? Значит, Рэй останется со мной. И будет всю жизнь тосковать по Сержу. И я буду. Кажется, тоже всю жизнь. Замечательная перспектива.
Со времени отъезда Сержа прошло четыре тягучих и нудных дня. Самое противное состояние духа — это когда не знаешь, о чем думать. Похоже, то же самое я называла счастьем. Здесь нет противоречия. Почти все проявления человеческой психики дуалистичны. Один человек маниакально пунктуален, другой всюду опаздывает — две стороны одного и того же комплекса, как две стороны медали. В эйфории счастья я не могла придумать, о чем еще мечтать, а в пропасти отчаяния — о чем молиться.
Регулярно названивал Толик, как правило, слегка под градусом. Моим отповедям — не люблю, не звони, оставь в покое — он не верил. Я стала бросать трубку, лишь услышав его голос.
Навсегда сохраню доброе чувство к мальчикам, которые без взаимности были влюблены в меня в школе и в институте. Нечто схожее по умилительности я испытываю при мысли, что где-то (на Кавказе?) у меня есть единокровные, по отцу, братья и сестры. Но Толик с его пьяно-назойливыми атаками вызывал брезгливое раздражение.
Заявился ко мне домой. Не выставила только потому, что хотела расставить точки над всеми буквами алфавита.
Бухнулся на колени:
— Мучаюсь, не нахожу себе места. Жизнь потеряла все краски. Юленька, девочка моя, я люблю тебя так же безумно, как в первые дни…
Я слушала его и рассматривала свои руки.
Надо сменить крем. От постоянного мытья кожа сохнет, шелушится. Я не трачусь на косметику, но крем для рук приходится покупать килограммами.
— Что за мужик это был? Зачем он тебе? Мы были так счастливы! Что у тебя с ним общего?
— Все, — ответила я.
— Что — все? — не понял Толик.
— Мысли, желания, дыхание, постель, собака — все общее.
— Собака? — обескураженно переспросил Толик. — Я не могу в это поверить. Юленок, ты моя, моя! Я никому не могу тебя отдать!