Девяносто третий год (др. перевод)
Шрифт:
Эта-то женщина и испустила тот крик. Но то была уже не Михалина Флешар, — то была Горгона {387} . Несчастие делает страшным. Крестьянка, превратилась в Эвмениду {388} . Простая поселянка, наивная, грубая, невежественная, вдруг получила чисто эпический облик отчаяния. Великие страдания чрезвычайно преобразуют души. Эта мать в настоящий момент являлась олицетворением материнства. Она стояла здесь, на краю этого рва, перед этим пламенем, перед этим преступлением, как гробовое видение. Ее крик был криком зверя, ее жесты олицетворяли богиню. Лицо ее приняло угрожающее и в то же время лучезарное выражение. Ничего не может быть величественнее блеска глаз, наполненных
Маркиз стал прислушиваться к звукам, доносившимся сверху. В них было что-то невнятное и раздирающее душу; то были скорее рыдания, чем слова.
— О, боже мой! Дети мои! Это мои дети! Помогите! Пожар! Пожар! Да ведь вы разбойники! Неужели здесь никого нет? Дети мои сгорят! Беда, беда! Жоржетта, Гро-Ален, Рене-Жан! Дети мои! Но что бы это могло значить? Как попали туда мои дети? Они спят! Я с ума сойду! Это невозможно! Помогите!
В башне и на площадке стало замечаться сильное движение. Со всех сторон к месту пожара сбегались люди. Осаждающим, после картечи, приходилось бороться с огнем. Говэн, Симурдэн, Гешан отдавали приказания. Но что можно было сделать? В небольшом ручейке, протекавшем в овраге, было всего несколько ведер воды. Волнение все усиливалось. Весь край площадки покрылся встревоженными и испуганными лицами.
И действительно, зрелище было ужасное, тем более ужасное, что все осознавали невозможность помощи. Пламя по загоревшемуся сухому плющу добралось до верхнего этажа, где обильную пищу для него представляла сложенная там солома. Теперь горел уже весь чердак. Пламя, точно радуясь, весело прыгало, — ужасное веселье! Казалось, будто какие-то невидимые преступные уста раздували это пламя. Можно было подумать, что вся гнусная душа Имануса превратилась в вихрь искр, жила убийственной жизнью огня и будто эта чудовищная душа превратилась во всепожирающее пламя. Второй этаж, в котором находилась библиотека, еще не был охвачен пламенем; высота его потолка и толщина стен служили препятствием огню и отдаляли минуту, когда и библиотека сделается добычей пламени; но тем не менее это ужасное мгновение приближалось; и сюда уже стали пробираться огненные языки из верхнего и нижнего этажей, уже и на них ложилось ужасное лобзание смерти. Внизу — точно погреб лавы, наверху — словно громадный костер; прогорит пол — и дети провалятся в огненный котел; прогорит потолок — на них посыплются горящие обломки. А между тем Рене-Жан, Гро-Ален и Жоржетта спали глубоким, безмятежным, детским сном, и сквозь завесу огня и дыма, которая то закрывала, то снова открывала окна, их можно было различить в этой огненной пещере, на ярком фоне, лежавшими в спокойных, милых позах, словно три ангела мирно уснули в аду. Кажется, даже тигр мог бы заплакать, увидев эти лепестки роз в пекле, эти колыбели в могиле.
— Пожар! — продолжала вопить мать, ломая себе руки. — Я кричу пожар, а никто не приходит! Что же они, все оглохли, что ли? Жгут детей моих! Приходите же, эй вы, кто там есть! Сколько уже дней я хожу, чтобы разыскать их, и вот в каком виде я их нахожу! Пожар! Помогите! Ведь это ангелы, сущие ангелы! В чем они-то виноваты, эти невинные младенцы! Меня расстреляли, а их сжигают. Разве можно так поступать? Помогите! Спасите детей моих! Неужели вы меня не слышите? Ведь, кажется, можно бы сжалиться даже над собакой, а не только над человеком. Дети мои, дети мои! Они спят! Ах, Жоржетта! Я вижу отсюда животик этого амурчика. Рене-Жан! Гро-Ален! Ведь их так зовут! Вы, значит, видите, что я их мать! И какие только теперь творятся ужасы! Я шла дни и ночи! Я только сегодня утром говорила о них со встречной женщиной. Помогите! Пожар! Да это какие-то чудовища! Ведь это просто ужас! Старшему нет еще и пяти лет, а младшей два года. Вон их голенькие ножки! Пресвятая Богородица, они спят! Небо возвращает их мне, а ад отнимает их у меня. А я-то сколько исходила ради них! Дети мои, которых я вскормила своей грудью! Я была так несчастлива, что не могла отыскать их. Сжальтесь надо мною! Мне нужны мои дети. Они ведь, действительно, в огне. Посмотрите на
Одновременно с отчаянными мольбами несчастной матери раздавались голоса на площадке и во рву:
«Лестницу!» — «Нет лестницы!» — «Воды!» — «Нет воды!» — «Там наверху, во втором этаже, есть дверь!» — «Да она железная!» — «Выломайте ее!» — «Невозможно!»
А между тем отчаянные вопли матери продолжались:
— Пожар! Помогите! Да торопитесь же! А то убейте меня! Дети мои, дети! О, какое ужасное пламя! Спасите их оттуда! Бросьте их мне сюда!
В промежутках между этими возгласами слышался ровный треск пламени.
Маркиз ощупал свой карман и вынул оттуда ключ от железной двери. Затем, согнувшись, он прошел под свод, через который он убежал, и направился по подземному коридору.
II. От каменной двери до железной
Целая армия, парализованная своим бессилием, четыре тысячи человек, не имевшие возможности спасти трех детей, — вот каково было положение дел.
Действительно, лестницы не было. Та, которая была послана из Жаневэ, как видел читатель, не прибыла. Пламя вырывалось из мостового замка, точно из жерла вулкана. Смешно было и подумать о том, чтобы залить его водою из почти высохшего ручья: это было все равно, как если бы попытаться потушить вулкан стаканом воды.
Симурдэн, Гешан и Радуб спустились в ров. Говэн снова поднялся на третий этаж башни, в котором были поворотный камень, потайной выход и железная дверь, ведущая в библиотеку. Как известно, отсюда был проведен пропитанный серой фитиль, зажженный Иманусом; отсюда-то и начался пожар. Говэн захватил с собою двадцать саперов. Выломать железную дверь — вот последнее оставшееся еще средство. Но она, к несчастью, была на редкость прочной. Сначала стали было рубить ее топорами, но топоры ломались.
— С этим железом и сталь превращается в стекло, — с досадой проговорил один из саперов.
Действительно, дверь была сделана из кованого железа и, кроме того, обита толстыми железными полосами в три дюйма толщины. Попробовали было выломать дверь железными брусьями, просунутыми под дверь, но брусья эти тоже сломались.
— Как спички! — воскликнул тот же сапер. А Говэн с мрачным видом пробормотал:
— Эту дверь можно вышибить только пушечным ядром. Нужно было бы втащить сюда пушку.
— Да и это еще вопрос, — заметил сапер.
Все в отчаянии опустили руки. Все эти люди безмолвно, с видом отчаяния и досады, смотрели на страшную, несокрушимую дверь. Из-за щелей ее виднелся красноватый отблеск. Очевидно было, что пожар за этой дверью все усиливается. А возле нее лежал ужасный труп Имануса, зловещего победителя.
Еще, быть может, несколько минут — и все рухнет. Что было делать? Не оставалось никакой надежды. Говэн в отчаянии воскликнул, устремив глаза на поворотный камень в стене и на отверстие, через которое совершилось бегство:
— Вот каким путем ушел маркиз Лантенак!
— И опять вернулся, — раздался чей-то голос, и чья-то белая голова показалась в отверстии потайного выхода.
То был маркиз. Уже в течение многих лет Говэн не видел его так близко. Он отступил. Все находившиеся в комнате замерли на своих местах точно вкопанные.
Маркиз держал в руке большой ключ. Высокомерным взором он заставил расступиться нескольких саперов, стоявших на его дороге, направился прямо к железной двери, нагнулся и вложил ключ в замочную скважину. Замок заскрипел, дверь повернулась на своих петлях, и показалось целое море пламени. Маркиз твердым шагом вошел в него с высоко поднятой головой. Все с ужасом следили за ним.