Девяносто третий год (др. перевод)
Шрифт:
И как же собирались поступить с этой головой? — Принять ее и отрубить.
У маркиза Лантенака был выбор между своей жизнью и чужой. Он выбрал чужую и взамен ее предложил свою. Оставят ли ему ее? Нет, его собираются убить.
И это — плата за героизм! Варварская расплата за великодушие! И это — подкладка революции! Какое унижение для республики!
В то самое время, когда аристократ, воспитанный на крепостничестве и на предрассудках, внезапно преобразившись, вновь сделался «человеком», они, люди свободы и равенства, собирались совершить гнусное убийство! И возвышенный, божественный закон о всепрощении, о самоотверженности, об искуплении, о самопожертвовании останется уделом борцов тьмы и не будет существовать для воинов свободы и истины! Как! Неужели здесь не начнется борьба
Неужели всему миру дано будет то зрелище, что этот храбрый солдат, этот могучий старец, этот обезоруженный боец, скорее украденный, чем схваченный, застигнутый на месте его подвига, скрученный по рукам с собственного его позволения, не успевший еще стереть с своего лба пот благородного усилия, вступит на ступени эшафота, как всходят на пьедестал? Неужели под нож гильотины будет положена эта голова, вокруг которой будут летать, умоляя о пощаде, три души спасенных им ангелочков? И неужели ввиду этой казни, позорной для палачей, предстанет улыбающееся лицо этого старца и краснеющее от стыда лицо республики?
И неужели все это совершится в присутствии Говэна, главного здесь? И неужели, имея возможность этому помешать, он это допустит? Неужели он удовлетворится надменным советом: «Это тебя не касается»? Неужели совесть не подскажет ему, что в подобных случаях самоустранение равносильно сообщничеству? Неужели он не поймет, что в подобного рода делах тот, кто позволяет свершиться злу, хуже того, кто его делает, ибо первый — жалкий трус?
Но, с другой стороны, разве не он, Говэн, добивался этой казни? Разве не он, Говэн, человек милосердный, объявил во всеуслышание, что Лантенак стоит вне закона и что он предоставляет Лантенака в распоряжение Симурдэна? Он, так сказать, задолжал эту голову. Теперь он платил ею, — вот и все!
Но действительно ли это была та же самая голова? До сих пор Говэн видел в Лантенаке лишь беспощадного бойца, фанатика роялизма и феодализма, убийцу пленников, разнузданного зверя, человека, забрызганного кровью. Этого человека он не боялся; этого палача он осуждал на смерть; с этим неумолимым он был неумолим. Тут все было как нельзя более просто, дорога была проторена и с нее трудно было сбиться; все было как бы предусмотрено, внушаемый этим человеком ужас служил путеводною нитью: убивай того, кто убивает. Но вдруг, неожиданно, эта прямая линия отклонилась в сторону, непредвиденный поворот судьбы открывал новый горизонт, произошла какая-то метаморфоза. На сцене вдруг появился новый, неожиданный Лантенак. Чудовище превратилось в героя, более чем в героя — в человека; более чем в просто человека, в человека с сердцем. Теперь Говэн уже не видел перед собой убийцу: он видел спасителя. Говэна как бы озарил небесный свет. Лантенак поразил его молнией доброты.
И неужели этот преображенный Лантенак не преобразит Говэна? Неужели этот яркий сноп света не даст отблеска? Неужели человек прошлого пойдет вперед, а человек будущего — назад? Неужели сын варварства и предрассудков неожиданно взмахнет крыльями и воспарит ввысь и оттуда будет смотреть, как там, где-то внизу, в грязи и в потемках, будет пресмыкаться носитель идеала? Неужели Говэн останется лежать ничком в старой колее жестокости, между тем как Лантенак воспарит к духовным вершинам?
А кроме того, еще и семейные узы. Разве эта кровь, которую он собирался пролить — ибо дозволить пролить чью-либо кровь то же самое, что пролить ее самому, — разве это не его кровь, не кровь Говэнов? Его дед умер, но дядя его был жив, и этот дядя был — маркиз Лантенак. Неужели первый не поднимется в гробу, чтобы помешать второму опуститься в него? Неужели он не крикнет из гроба своему внуку, чтобы тот относился с уважением к этой короне из седых волос, родной сестре его заоблачного сияния? Разве здесь между Говэном и Лантенаком не виднелся негодующий взор призрака?
Теперь вопрос шел о том, может ли Говэн не возвратиться в лоно семейства в тот самый момент, когда Лантенак возвратился в лоно человечности; о том, соединятся ли дядя и племянник в заоблачном свете или же подъему духа дяди будет соответствовать падение племянника?
Вот как был поставлен вопрос в душе Говэна в то время, когда в ней происходила эта трагическая, внутренняя борьба. Ответ, казалось, напрашивался сам собой: нужно спасти Лантенака.
А Франция? — Здесь эта задача внезапно принимала иную форму.
Как, в то время, когда Франция находилась в опасности, когда она подвергалась со всех сторон агрессии многочисленных врагов, когда границы ее были открыты, когда Германия шагала через Рейн, Италия — через Альпы, Испания — через Пиренеи, когда только с одной стороны она была надежно защищена бездной океана, когда она, прислонившись к нему, опираясь на него, еще могла продолжать борьбу, когда она занимала еще это неприступное положение, — неужели в это- время у ней вдруг отнимут и эту последнюю точку опоры? Правда, на этом океане была она не одна, но и Англия. Но пока Англия не знала, как перебраться через этот океан на сушу. И вот находится человек, который желает перекинуть мост через океан, протянуть Англии руку, человек, который собирается крикнуть всем этим Питтам, Крэгам, Корнваллисам, Дундасам, всем этим морским разбойникам: «Идите сюда! Англия, бери Францию!» И человек этот не кто иной, как маркиз Лантенак!
И человек этот в его руках! После трехмесячной облавы и травли его наконец удалось захватить. Рука революции наконец опустилась на плечо этого опаснейшего врага; кулак 93 года схватил за шиворот этого убийцу-роялиста; по какому-то таинственному велению свыше, так часто вмешивающемуся в людские дела, этот отцеубийца ожидал теперь должного возмездия в своей собственной семейной темнице; представитель феодализма сидел в феодальном застенке; камни его собственного замка заграждали ему выход из него, и тот, кто намеревался предать свою родину, был предан своим же домом. Во всем этом очевиден был перст Божий. Час возмездия пробил; революция взяла в плен своего заклятого врага; он уже не мог более сражаться, бороться, вредить. Во всей Вандее, где было столько рук, он был единственной головой; когда он сойдет со сцены — война закончится. Теперь он схвачен, — трагическая и счастливая развязка; после стольких убийств он, виновник этого кошмара, был здесь, и теперь наступила его очередь умереть. Неужели найдется кто-нибудь, кто его спасет?!
Симурдэн, то есть 93 год, держал в своих руках Лантенака, то есть монархию. Неужели найдется кто-нибудь, кто вырвет эту добычу из этих железных клещей? Лантенак, олицетворение всех зол прошлого, лежал уже в могиле, тяжелая дверь вечности захлопнулась над ним, — и вдруг кто-то придет извне и отодвинет задвижку! Злодей умер, и вместе с ним умерли восстание, братоубийство, зверская война, — и вдруг кто-то воскресит их!
О, как захохочет эта мертвая голова! С какой насмешкой этот призрак скажет: «Прекрасно, вот я и ожил, глупцы!» С каким усердием он вновь примется за свое отвратительное дело! С какою радостью Лантенак снова окунется в бездну междоусобия и ненависти! Назавтра же снова запылают дома, снова начнут пытать пленных, добивать раненых, расстреливать женщин!
И все же Говэн не преувеличивал смысла и значения того поступка, который так взволновал его. Трое детей погибали, Лантенак спас их. Но кто же их чуть не погубил? Не сам ли Лантенак? Кто поставил их колыбельки среди горящего здания? Разве не Иманус? А кто такой был Иманус? Разве не клеврет Лантенака? Ответственность, естественно, падает на начальника. Значит, поджигателем и убийцей был Лантенак. Что же он такого сделал необыкновенного? Он не пожелал настаивать на своем злодеянии, — вот и все. Задумав и затеяв преступление, — он отступил в последний момент, когда оставалось его осуществить. Оно ему самому внушало ужас. Крик матери пробудил на дне его души остаток сострадания, этот отклик гуманности, существующий во всякой душе, даже в самой преступной. Услышав этот крик, он одумался; из тьмы, в которую он собирался окунуться, он снова вышел на свет. Совершив преступление, он постарался его загладить. Вся его заслуга заключалась в том, что он не остался чудовищем до конца.