Девяностые годы

Причард Катарина Сусанна

Но в тот вечер, перед уходом с партией старателей, Моррис сбросил с себя угрюмость и недовольство. За то время, что он не работал, он нагулял жирок, а рядом с Динни и Олфом казался особенно пухлым и рыхлым; костюм старателя, в который он облекся, — молескиновые штаны и фланелевая рубашка — при золотом пенсне на аристократическом носу придавал ему довольно нелепый вид. Но он был весел, как школьник, болтал и шутил с Динни и Олфом, словно желая заверить их в том, что он вполне понимает перемену, происшедшую в их отношениях, готов подчиняться их приказаниям и намерен быть приятнейшим товарищем в этом путешествии.

Когда вещи были упакованы, Динни решил, что все теперь в порядке и что при данных условиях он и его спутники не могли лучше снарядиться.

Олф и Моррис

уверяли, что они ни за что не заснут. Они просидят всю ночь, чтобы вовремя быть у фургона. Но Динни отправил их в постель.

— Вам необходимо выспаться как можно лучше, ребята, чтобы запастись силами на первый день похода, — сказал он.

Миссис Гауг поддержала Динни.

— Я не лягу, — заявила она. — Я дождусь рассвета и приготовлю вам сытный завтрак, чтобы вы хорошенько подкрепились на дорогу.

Динни припоминал, что она сдержала слово. И он был так благодарен ей за возможность выступить с первым фургоном, уходившим в Кулгарди, что даже забыл выругаться про себя по адресу навязанного ему в путевые товарищи высокородного Морриса Фитц-Моррис Гауг.

Глава III

На рассвете поток старателей потянулся из поселка. Люди и лошади двигались по широкой белой дороге к соленым озерам и исчезали в далеких темных зарослях: всадники рядом с тяжело нагруженными вьючными лошадьми, люди в пролетках, запряженных парой полудиких австралийских коней, которые взвивались на дыбы, брыкались, ржали и храпели, грозя разбить утлые повозки; люди в двуколках на едва тащившихся старых клячах; пешие — молодежь и старики, — которые несли свой багаж на себе или катили перед собой тележки, где было свалено все их добро — кайла и лопаты, одеяла и провизия. А некоторые просто поставили ящик или бочку на колеса, прибили с обеих сторон жерди и впряглись в самодельные оглобли. Толкотня, шум, брань, сердитые возгласы, смех, крики: «Желаем удачи!», «Увидимся на участке, Бейли!»

Везти свои вещи в фургоне считалось в тот день роскошью. Когда Мэрфи наконец гикнул на свою упряжку, щелкнул длинным бичом и выехал на дорогу, в его фургоне высилась гора провизии и снаряжения. Те, чьи вещи лежали там, шли налегке, благодаря судьбу за то, что им предстоит нести только самих себя во время предстоящего долгого перехода в сто двадцать восемь или сто тридцать миль по нехоженым тропам среди пустынных зарослей. Но разве что-нибудь могло удержать их? Никто из них не сомневался, что уцелеет и найдет богатство на этих новых золотоносных полях, однако миссис Гауг и мадам Робийяр, которые спустились к броду, чтобы проститься со своими мужьями, поднимаясь вновь на холм, со слезами думали, увидят ли они их еще когда-нибудь.

За фургоном Мэрфи следовало два других, и рядом тоже шагали владельцы наваленного на них имущества. Весь день продолжался этот отъезд. Из окрестных лагерей в людской поток вливались все новые толпы старателей. Запоздавшие спешили нагнать первую партию. К вечеру в Южном Кресте едва ли оставалось пять-шесть здоровых мужчин.

Старатели шли по старому тракту, некогда проложенному Хэнтом, топографом, который лет тридцать назад отправился на поиски новых пастбищ.

Дорога тянулась, извиваясь, то по каменистой земле, то по склонам отлогих волнообразных холмов, через леса, где росли дикая вишня, каучуковое дерево и низкорослые эвкалипты, стволы которых, покрытые нежно-розовыми пятнами, выделялись точно колонны на темной зелени кустов; через дебри дубков с темными листьями, с естественной нарезкой на тонких бронзовых стволах; по гребням железняка, казавшимся издали голубыми; по долине, где дробно стучали колеса и ровнее звучали шаги через заросли акации, сандаловые рощи, чащи терновника — в страну солончаковых земель. Приблизительно через каждые шестьдесят миль между громадными валунами, похожими на спящих мамонтов, попадались водоемы с пресной водой. А у подножия обнажившихся гранитных пород лежали мочажины, где тоже можно было найти воду.

Недавно прошли сильные дожди. Время года было благоприятное: воды по пути сколько хочешь, трава ярко зеленела. Золотоискатели шли, поднимая облака красной пыли; над ними простиралось голубое небо. Днем солнце нестерпимо жгло, а ночи были холодные.

— Нам некогда было посиживать у костров и переливать из пустого в порожнее, — рассказывал Динни. — Каждый слишком спешил добраться до цели. Прошагав целый день, человек спал, точно колода. Бывало, еще слышишь, как позванивают колокольчики лошадей в кустах, задремлешь у тлеющего костра, и глядь — уже светает и Мэрфи бранится, будя Олфа или еще кого-нибудь из молодых парней, чтобы они пошли за лошадьми. Сорванец Пэдди уже кипятит воду, и каждый готовит себе что-нибудь перекусить перед тем, как отправиться дальше.

И когда все пускались в путь, Олф Брайрли обычно затягивал «Джона Брауна» или еще что-нибудь, и каждый, кто как мог, подпевал, хотя голоса наших парней скорее напоминали карканье ворон, чем пение. И другие впереди и позади тоже подхватывали. А если они не знали, что поет Олф, они просто горланили какую-нибудь старинную песню. Олф каждый день пел любовную песенку в честь своей девушки. Он приехал из Виктории, когда в Южном Кресте был самый разгар бума, надеясь как можно скорее разбогатеть и жениться.

— Красивый был дьявол, этот Олф Брайрли, такой широкоплечий да статный, и лицо открытое, честное, — рассказывал Динни. — Впрочем, — и при этом в его голубых глазах вспыхивала лукавая усмешка, — все мы были в то время парни хоть куда: сил, надежд, задору — хоть отбавляй. Никогда еще на разведку не отправлялась партия таких крепких, ладных молодцов, как те, что шагали с первой партией по дороге в Кулгарди.

Семь дней шли они с утра до ночи. Динни неустанно ковылял впереди, хотя нога ныла, как больной зуб, мистер Гауг по ночам стонал во сне — его так обожгло солнцем и так были натерты ноги, что он едва мог идти. Но все равно они поднимались каждый день на рассвете, пускались в путь вместе с фургоном Мэрфи, упорно, автоматически шагали впереди всех и считали мили, пока первые пятьдесят не остались позади. Затем, увидев, что они все-таки одолели часть пути и что каждый день приближает их к желанному Эльдорадо, они приободрились, начали шутить и болтать на ходу, а вечерами, после ужина, покуривали, лежа у костров.

— Все-таки надо отдать справедливость мистеру Гаугу — во время этого похода он был неплохим товарищем, — продолжал Динни. — Я видел и похуже. Он мужественно терпел все, а это было нелегко для такого изнеженного малого, как он.

Он, видно, понял, что хоть он и «его высокородие мистер Моррис Фитц-Моррис Гауг», но в таком деле, как поход старателей, это ему ничем не поможет. Правда, мы сначала звали его «мистер» и были чрезвычайно вежливы. Однако заставляли в очередь со всеми разводить костер и кипятить котелок с чаем. Мы это делали в отместку за миссис Гауг, потому что видели, как она за ним ухаживала, даже дрова пыталась сама колоть, и когда мы с Олфом отбирали у нее топор, уверяла, что это для нее сущие пустяки. И у себя в доме мистер Гауг очень нос задирал; иной раз прямо зло возьмет, точно мы пустое место. Но в походе называться «мистер» обидно, когда все друг дружку зовут просто по имени.

И вот однажды вечером мистер Гауг и говорит:

«Послушайте-ка, ребята, если я вам не гожусь в товарищи, так и скажите, но только бросьте вы звать меня «мистер», не то я пойду с другими».

«Ну ладно, Морри», — говорю я.

Олф понял меня:

«Никто ведь не хотел тебя обидеть, Морри», — говорит он.

«Нет, хотели, но мне и поделом».

Мы посмеялись вволю и потом отлично ладили между собой. И никто больше не звал его «мистер».

— Говоря по правде, — продолжал Динни, — Морри изо всех сил старался забыть, что он сын графа. Я думаю, ему не хотелось даже и вспоминать об этом. Теперь он был просто старателем, как и мы все. Через несколько дней пути он выглядел таким же бродягой, как и любой из нас: небритый, грязный, с опухшими ногами, но веселый. Когда мы тронулись в путь, он был чистенький и аккуратный, с брюшком, на носу золотое пенсне, в светлых волосах плешинка. А теперь брюшко он согнал, плешинку засыпало красной пылью, а пенсне разбилось задолго до того, как мы пришли на место.