Девять девяностых
Шрифт:
Ада заплакала — это были первые слезы в Париже. Она плакала очень редко, иногда специально заставляла себя смотреть грустные фильмы про бедных старичков или несчастных брошенных собак — чтобы выплакаться. А тут, без всяких фильмов, заплакала — с соплями, всхлипами, с трясущейся губой.
Татиана перепугалась, начала рыться в своей сумке — то ли платок искала, то ли таблетку. Нашла в собственной голове — идею.
— Пойдем гулять! Я сегодня почти свободна — Шарлотт с ее папой уехали к свекрови.
— А
— Не переживай, они и без меня отлично проведут время, — ровно сказала Татиана, но уголком губ все-таки дернула.
— Но у меня сегодня Паскаль.
— Позвони и скажи, что заболела — голос у тебя как раз подходящий, осипший.
Мадам Наташа расстроилась, но согласилась с тем, что не следует подвергать опасности слабую иммунную систему Паскаля.
Ада считала, что они погуляют рядом с домом, может, дойдут пешком до Люксембургского сада, но Татиана повезла ее в метро, в нелюбимый район — Сен-Дени.
— Когда мне грустно, я всегда сюда приезжаю, — сказала Татиана. Она много чего рассказала Аде в тот день — как волновалась за нее всё это время, как напридумывала неизвестно чего. Шарлотт даже приревновала маму к этой русской девочке, которая моет туалеты в кино.
— Больше так не пропадай, пожалуйста, — попросила Татиана. — И, кстати, что с кино? Вернешься?
— Ты так спрашиваешь, будто я снимаюсь в главной роли, — сказала Ада.
Они грустно посмеялись.
За окном поезда показалась гигантская тарелка стадиона.
— Нам на следующей, — сказала Татиана.
Базилика Сен-Дени выглядела очень странно — как будто у нее отломали левую башню.
— Здесь похоронены почти все французские короли, начиная с Дагобера, — сказала Татиана.
Статуи лежали на спинах, как мертвые люди. Татиана опять включила в себе гида — до отказа. Рассказывала про меч Жанны д’Арк, рог Роланда, шахматы Шарлеманя, зеркало Вергилия и золотую чашу Соломона — до революции всё это хранилось здесь. А потом возбужденные толпы (она так и сказала) разграбили аббатство — и заодно выкинули отсюда останки королей. Пятьдесят четыре дубовых гроба Бурбонов были вскрыты, как банки с сардинами! Тело Людовика Четырнадцатого смердело, лицо было черным, как у черта.
— Говоришь, тебя это успокаивает? — съязвила Ада, но Татиана не услышала. Глубоко ушла во французскую историю. По пояс, не меньше.
Потом венценосный прах вернули на место, в крипту. И даже добавили новые надгробия — тела Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты, которые лежали в яме на улице Анж.
Татиана на секунду умолкла, а потом вдруг спросила:
— Кстати, кто твой любимый французский король?
— Генрих Четвертый, —
Ада и Адель
Зачем теперь ходить на лекции?
Точнее, ездить. Не ближний, кстати, свет. (Ученье — свет.)
Ада маялась-маялась, потом вскочила в шесть утра — и поехала в Нантер.
И хорошо сделала, что поехала.
Тем утром она встретила студента. Того, из кафе, который был смуглый и тонкий, как деревянная статуя в музее Клюни. Лицо из резких углов, мечта кубиста. Волосы блестящие и черные. И он ее узнал. Глаза вспыхнули, бонжур!
Ну, бонжур.
Как тебя зовут?
Адель.
Да ну? Меня тоже.
Оказывается, это еще и мужское имя, немецкого происхождения. И арабского.
У этого Аделя мама — немка, а папа — араб. Они хотели найти такой вариант имени, чтобы подошел и одной культуре, и другой.
А меня зовут вообще-то Ада. Я русская.
Я так и подумал.
Почему я тебя раньше не видела?
Не знаю, всё время здесь провожу.
А я теперь, наверное, не буду учиться.
Почему?
(Ну вот как ему объяснить?
И так не хочется, чтобы он уходил…)
Париж выдал им две встречи — вдруг на этом всё?
Даже в таком маленьком городе можно жить и не встречать друг друга годами.
К счастью, существуют телефоны. У Аделя есть даже сотовый — его можно носить с собой и звонить откуда пожелаешь.
Ада позвонила вечером — из будки, которая рядом с метро.
Они гуляли в Люксембургском саду, пересчитывали статуи королев. Охранник у дверей Сената громко пел песни, не покидая своего поста. Туристы бросали монетки в фонтан Медичи. Вдали гигантским черным зубом торчала башня Монпарнас.
Потом был церемонный ужин. Шелковые салфетки, мясистые опаловые устрицы, ледяное белое вино, от которого Ада вдруг опьянела так, как будто должна была оправдать этим вечером все другие — трезвые.
Она рассказывала Аделю про свой родной город — Екатеринбург.
В рассказах Екатеринбург выглядел жалким и убогим, и сложно было понять, почему Ада плачет, вспоминая строительные заборы с отодранными досками и рыбаков на льду городского пруда.
— Утром выходишь из дома — а там всё черное, как в гробу.
— Наверное, ты скучаешь по родителям и друзьям, — сказал Адель. — Но я тебя понимаю — ты хотела уехать в Париж, а я всю жизнь мечтал о Нью-Йорке.
У них не только имена были одинаковые.
Они еще и в города играли оба.
Истинный парижанин, сын немки и араба, Адель влюбился в Нью-Йорк, когда ему не исполнилось и пяти лет.
Увидел афишу в бюро путешествий — ощетинившийся Манхэттен, гигантский шприц Эмпайр-Стейт-Билдинг и желтый Бродвей: такси плывут по нему, как по Нилу крокодилы.