Девятая директива
Шрифт:
Ответная реакция порождает действие: тело начинает двигаться. Но оно должно знать, как двигаться. Полученные данные подсказали, что замах находится в начальной стадии и продлится еще, вместе с движением руки вперед и броском гранаты, около секунды; далее было оценено, что полет гранаты в воздухе до момента ее соприкосновения с землей займет немного больше — секунды полторы, и еще одна секунда пройдет, прежде чем она разорвется и полетят осколки. Таким образом, возможны два варианта ответного действия: если на него остается менее секунды, то объекту ничего не остается, как только плюхнуться ничком на землю, стараясь упасть головой в сторону от взрыва; но если времени больше — объект должен постараться оказаться на момент взрыва в таком же положении, но на максимально возможном удалении от гранаты.
Мое инстинктивное решение соответствовало второму варианту. Но работа инстинкта на этом не заканчивалась. Я должен был отбежать, а в момент взрыва находиться уже в положении лежа. Это были вполне определенные инстинктивные команды: бежать как можно быстрее, упасть как можно дальше, но успеть сгруппироваться с учетом грозящей опасности, чтобы подошвы ног соединились за сотую долю секунды до того, как раздастся взрыв.
Свою полезную роль сыграл и психологический фактор: я пребывал под смешанным воздействием трех сильнейших эмоций — шока от исчезновения трупа китайца; гнева по поводу опоздания и страха, что для меня приготовлена ловушка. Нервная система поэтому была в состоянии предельного возбуждения и готовности к мгновенным действиям.
Процесс сознательного мышления на три с половиной секунды отключился, телом полностью управляли животные инстинкты, главный из которых был направлен на одно — спастись, выжить, и спонтанная попытка организма защитить себя увенчалась успехом.
Ударной волной рвануло и закинуло на голову пиджак, тяжелый град осколков обрушился на подошвы ботинок, над головой окрошился кирпич и совсем рядом упало и разбилось что-то, слетевшее сверху. Когда барабанные перепонки вновь обрели способность воспринимать нормальные звуки, я услышал вой полицейских сирен. Секунд через тридцать послышался топот бегущих, они показались на входе в аллею, я начал подниматься, и полицейские помогли мне встать на ноги.
Два часа спустя я позвонил в британское посольство и спросил «шестой номер». Мне ответил Ломан.
— Слушай, Ломан, меня упекли в отдельную палату. В полицейском госпитале. Задают кучу всяких вопросов. Помоги-ка мне выйти.
Тишина в трубку.
— На этой улице?
— Да. Давай побыстрее. Надоело.
Он обещал прийти. Это менее пяти минут ходу.
Я пролежал на столе у хирурга пятьдесят минут: рваные осколочные ранения левой голени, обоих плеч, задней части головы; ссадины и ушибы на коленях, локтях, на грудной клетке; шов на руке открылся. Хирург был тот же самый, что принимал меня утром. Я сказал, что оступился и упал в шахту лифта, но его это почему-то не убедило, он вспылил и ответил, что по ранам этого не скажешь, и написал: «ранения, полученные в результате взрыва», но успокоился, узнав, что особой службе про меня известно.
Те на меня насели и не выпускали. Происшествие наделало, конечно, шума, и они думали, что это связано с похищением. Их было трое. Они сидели у моей кровати, пока не пришел Ломан. Я сказал ему:
— Я ничего не могу им сообщить. Какой-то идиот запустил в меня «ананасиной» и потом смылся. Больше ничего не знаю. Умоляю, Ломан, избавь меня от их общества. Хочу подумать.
Они по-английски понимали прекрасно, и им это не понравилось, так что Ломану пришлось пообещать полный письменный отчет, как только я немного оправлюсь.
Когда мы остались одни, я вкратце рассказал обо всем, что произошло: о «линкольне», о сцене в сарае, о том, как я потом туда вернулся, о пропаже тела и о попытке убить меня гранатой. Винию я не упомянул, сказал лишь, что кто-то оказался на месте. Он понял, что речь идет о группе Эм-Ай-6, но это было надежно: соперничество и трения в тайных коридорах присутствуют всегда и везде, но там правит также и негласный закон, и я никогда не слышал, чтобы он нарушался. Никто не фискалит и не ябедничает.
— Это была ловушка, — заключил Ломан.
— Не совсем. Просто они вернулись туда первыми и забрали тело. Они же китайцы, не забывай — должны захоронить его по обычаю. А потом Куо подумал, что я тоже могу вернуться, чтобы проверить, не вернулись ли они за своим пропавшим приятелем и послал одного из команды с приказом убить меня при первом же появлении.
— Этот приказ, — задумчиво произнес Ломан, — остается в силе. Куо сейчас оказался припертым к стенке. Смотри, как действуют, — им бы заметать следы да придумывать, как выбраться из города, а они поднимают по тревоге весь полицейский корпус, избрав самый шумный способ убийства, — и все для того, чтобы вернее тебя прикончить. Граната дает больше шансов. — Он смерил меня невеселым взглядом. — Они твердо намерены добраться до тебя и, когда узнают, что эта попытка не удалась, повторят ее.
Говорить мне не хотелось, потому что в ушах звенело, а стены немного покачивались; какую-то дрянь в операционной мне все же впрыснули. Но Ломан должен был знать, что его агент отнюдь не выведен из строя, и я сказал:
— Естественно, повторят. На это и приходится полагаться. Это наша первая настоящая возможность — и, вероятно, единственная; другой за оставшееся до обмена время может и не быть. Кандидатов доставят на место — и все, задание провалилось. Мы обязаны их найти, и быстрее всего это можно сделать, позволив им найти меня и повторить попытку. — Закачалась вся комната, Ломан попытался что-то возразить, но я не останавливаясь говорил дальше: — Послушай, Ломан. Притащи что-нибудь надеть. Мои тряпки не годятся, все изодраны. Размер знаешь. И подыши машину, по возможности быстроходную. Хоть какие-нибудь, но колеса. Тачка может понадобиться. — Блестящие глаза следили за мной сквозь сгущающийся туман. Что за гадость они мне воткнули? Я проклинал медиков. — Обещай, Ломан, что сделаешь это. Для меня. Тряпки и колеса, как только очнусь. Единственная возможность. Дадим заглотить наживку. Сволочи. Насадим меня на крючок и поводим у них под носом. Послушай, Ломан, обещай…
Свет погас.
Я проспал восемь часов. Когда проснулся, уже наступала ночь. Час ушел, чтобы влезть в присланную Ломаном одежду и выиграть спор с госпитальным суперинтендантом, который ни за что не желал выписывать меня без визы хирурга. Упирая на личную ответственность пациента за свое здоровье, я все же заставил его дать мне подписать какую-то больничную бумагу, после чего ушел. Было уже девять часов вечера.
По мере того, как прекращали действовать анестезия и успокоительное, боль возвращалась, но я был доволен, ибо это даже бодрило и придавало решимость. Они подсадили в нишу куклу и обвели меня вокруг пальца; под самым моим носом схватили и вывезли охраняемого нами человека; Пангсапа дал наводку, но я смазал и они по-прежнему сидели в своей норе и готовились к прорыву через границу. А теперь снова появился шанс, и скорее всего — последний, и я должен наконец как следует им распорядиться.
Вечерние улицы были пусты. Разъезжала только полиция. С ее стороны защиты ждать не приходилось, потому что если Куо оставил где-то снайпера — он снимет меня уже на крыльце этой поганой больницы. Без риска не обойтись. Они будут пытаться. Ломан знал это. И я знал. Но если рисковать и не зарываться, то можно было подставиться и уцелеть и заметить их, когда они станут уходить. Большего не требовалось.
Они учитывали такую возможность. Человек на крыше знал, что уйдет, даже если я не погибну, потому что в любом случае засечь и преследовать его я был бы не в состоянии. Но их намерение расквитаться со мной было серьезно. И поэтому они тоже вынуждены будут открываться и, значит, рисковать, а времени у них оставалось в обрез и они торопились.