Девятный Спас
Шрифт:
Но длинноногий сержант, хоть не отходил от командира ни на шаг, указания слушал невнимательно. Дмитрия это злило. Преображенец ему вообще сильно не нравился. Ухмыляется чему-то, рожа дерзкая, скрипит на каждом шагу, словно несмазанная телега, и ещё дух от него противный.
Ночью ливень прошёл, недолгий, но сильный. Никитин дождю обрадовался — дерево отсыреет, дома не так быстро займутся. Встал под струями, задрал лицо, упрашивая небо, чтоб не жалело влаги.
И остальные пожарные стояли на своих местах. Подумаешь, побрызгает водой. Намокнешь — высохнешь. А Журавлёв, едва закапало, вжал голову в плечи и побежал прятаться под стреху башни. Пока не кончило лить, оттуда не вылезал. А потом старательно обходил лужи, словно боялся ботфорты запачкать. Притом были они такие грязные, что от лужи только чище бы стали.
— Не терплю мокроты, — сказал он, вновь приклеившись к Дмитрию. — Вот говорят, в европских землях штука такая есть, «ширм» называется. Кожа промасленная на спицах, раскрываешь над головой — дождь не в дождь, сухо. Ты, прапорщик, человек нерусский. Видал такую штуку?
Тьфу на него! С минуты на минуту Москва запылает, а он чёрт-те про что спрашивает.
— Поди, проверь упряжь, — велел ему Митя, чтобы отвязаться. — И подковы у лошадей!
Время тянулось томительно. На Фроловской башне ударили новые куранты голландской работы: бумм, бумм. Два часа уже. Ждать становилось совсем невмоготу.
Но тут Митя вспомнил, как отец в детстве рассказывал ему о своих ратных походах. Покойный Ларион Михайлович был настоящий витязь без страха и упрёка, но своими боевыми подвигами никогда не бахвалился. Если и заводил разговор о войне, то вспоминал только что-нибудь смешное или поучительное, что могло сыну пригодиться в будущем. Именно такое Дмитрию сейчас и припомнилось. Как говорил отец, страшнее всего не само сражение, когда о себе забываешь, а ожидание перед сечей. Изведёшься весь, с белым светом сто раз распрощаешься, раньше смерти помрёшь. И он, Ларион, придумал от того страха верное средство. Когда оружие было проверено, воины построены и оставалось только ждать приказа «в бой», он доставал из седельной сумки филозофическую книгу, без которой на войну не отправлялся. От этого и подчинённым спокойнее делалось, и сам умиротворялся.
Филозофической книги у Дмитрия, положим, не было. Однако имелся дикционарий политесного обхождения, подаренный Василисой Матвеевной, прекраснейшей из дев.
Никитин велел зажечь факел, вынул из-за пазухи драгоценный дар и стал учить экспрессии, без которых невозможно обходиться современному дворянину. Выбирал те, что могли пригодиться в беседе с Нею.
Некоторые слова были красивые. «Поимейте мизерикордию» сиречь «сжальтесь». Либо «шагрень» — «грусть-тоска». Другие Мите не понравились из-за неблагозвучия: «херц-шмерц» (сердешная мука) или, того хуже, «фудамур» (любовно безумство).
Так или иначе, отцовский завет оказался хорош. За наукой Никитин позабыл о волнении и очнулся, лишь когда по ту сторону Кремля, прорвав ночную тишь, прогремел гулкий удар.
Встрепенувшись, Дмитрий спрятал книжку поближе к сердцу. Вскочил в седло, взял в руку длинный багор и задрал голову кверху. Началось! Ну-ка, что там дозорные? Куда скакать?
Рядом, у стремени, возник Журавлёв. Он неотрывно смотрел на начальника, должно быть, ожидая приказа. Правую руку зачем-то засунул в левый рукав.
— Сейчас, сейчас, — успокоил помощника Митя, поглядев сверху вниз.
Высунувшаяся меж туч луна осветила молодцеватую фигуру всадника, который в своей пожарной каске и с багром в руке был похож на сказочного витязя.
— А-а-а! — вдруг сдавленно выкрикнул сержант и попятился.
— Ты что, Журавлёв?
Преображенец и раньше казался Дмитрию странен, теперь же, похоже, вовсе спятил.
Сержант отступал всё дальше, бормоча:
— Ты?!..Ты?! Изыди, провались!
Вот не ко времени!
Никитин спешился, подошёл к припадочному, желая его успокоить. Однако вышло ещё хуже.
— Чашник… — пролепетал безумец. — Мёртвый чашник! По мою душу! Сызнова…
И, повернувшись, побежал на негнущихся ногах.
— Стой ты, чёрт! Опомнись! Нам пожар тушить!
Сержант с треском и скрипом несся по дощатой мостовой, мимо глухих заборов. Насилу Митя его догнал. Схватил за плечо, развернул к себе лицом. Влепил ладонью хорошую оплеуху, чтоб привести в чувство.
— Успокойся, не то связать прикажу!
Глаза у Журавлёва дико вращались, из перекошенного рта вырвалось:
— Изыдь, откуда взялся! Сгинь!
Правая рука дёрнулась из левого рукава, в ней сверкнул нож. Острый клинок ударил Никитину прямо в сердце. Удар был так силён, что Митя опрокинулся навзничь.
Слишком поздно всё уразумевший и прозревший Ильша в ярости на собственное тугодумство шмякнул затылком о стену. Удар был такой силы, что в глине осталась вмятина. А голове ничего, голова была крепкая.
Только лучше было б её, тупую, всё-таки расколошматить — так на так погибать. Илья стукнулся ещё раз, да ещё. Пропадал он, пропадал! Как глупый карась в ухе. Ну как же было не докумекать, что кременной мужик Фрол нипочём не может преображенцам отдаться, хоть на ломти его всего настругай! А раз Юла, червяк пролазный, с Быком заодно, то здесь не иначе как большая измена. Без Зеркалова эта козня никак обойтись не могла…
Теперь-то мозги у мастера шевелились резво, да что проку? Поздно. Ничего не исправишь.
Цепь держит крепко, замок разомкнуть нечем. Фитиль шипит, огонёк ползёт к бочке. Сейчас шандарахнет. Полетит князь-кесарь вместе со своим теремом прямёхонько в направлении луны-матушки, и бес бы с ним, кровопийцей. Но и здесь, в подкопе, всё в кашу перемелется. Жалко и обидно гибнуть зазря, ради чьей-то подлой пользы.
От горьких мыслей, от злобы на свою дурь, Ильша снова треснулся затылком со всей мочи. Аж в черепе загудело, а в шею кольнуло что-то острое. Он пощупал — уколол палец, до крови.