Девятный Спас
Шрифт:
Молодой наглец посмел ей не ответить и направился к выходу.
— Петя! Что с тобой нынче? Петенька!
Крик был обиженный, жалостный. У Митьши прямо сердце сжалось. Будь его право — надрал бы мальчишке уши, чтоб знал, как себя вести с драгоценнейшей из дев. Но права такого у Никитина не было. По-прежнему так и не взглянув на Алёшину невесту, он почтительно поклонился и хотел выйти вслед за недорослем.
Но случилось негаданное. Лёгкая рука коснулась Митиного локтя — и будто обратила витязя в камень.
— Сударь! Молю тебя!
Теперь уж не взглянуть на нее было невозможно. Он обреченно поднял глаза.
Господи милостивый, это лицо, сам того не зная, Дмитрий видел пред собой всякий день жизни. На белом свете только одно такое и существовало. Красивое оно или нет, он сказать бы затруднился. Это звёзды красивые. Иль облака. А Луна меж ними одна, и другой быть не может. Ах, отчего судьба столь жестока к человеку?
— Я тревожусь! Он со вчерашнего дня будто не в себе! Куда ты его вызвал? К кому? Ради Бога!
Отказать Ей, слёзно молящей, было бы злодейством. Но нарушить слово чести — всё равно что предать свою бессмертную душу, что доверена нам Господом во временное владение. Побледневший Дмитрий безмолствовал.
Видно, угадав в нём колебание, дева повела себя небывалым для русской барышни образом: схватила упрямца за кафтан и начала трясти.
— Истукан! Бревно бессердечное! Скажешь ты мне правду или нет! Сговорились вы все меня терзать!
«Единственная! Лишь Ей одной такое неистовство к лицу», — восторженно думал сотрясаемый Никитин, по-прежнему храня молчание.
Всхлипывая от тревоги и гнева, она рванула сильней. Затрещала рубаха, из раскрывшегося ворота свесился большой образок на цепочке. Эту иконку, отцовскую память, Дмитрий никогда с себя не снимал.
Взгляд прекрасной Василисы Матвеевны так и впился в конного воина, изображённого на кипарисовой дощечке. Сильные пальцы расцепились.
— Что это у тебя? — шёпотом спросила дева.
— Димитрий Солунский. Покровитель мой.
Чудесные глаза были полны благоговейного изумления.
— Откуда?
Озадаченный Никитин дотронулся до образка.
— От отца. Десять лет ношу…
Вдруг она как всплеснёт руками, как вскрикнет:
— Лицо! То-то помнилось… Так ты мне тогда не приснился! Я тебя узнала!
И бросилась обомлевшему Мите на шею, стала его целовать, орошать слезами, приговаривая:
— Милый мой, спаситель мой… Я и не чаяла, что ты настоящий… То ли святой с небес сошёл сироту защитить, то ли сон приснился… Я ведь полгода проспала и многое, чего не было, видела… Помнишь меня? Помнишь, как девочку от злого карлы спасал? Ведь я это, Василиска, княжна Милославская!
И принялась рассказывать — сначала сбивчиво, потом понятней.
Если Митьша и испытал потрясение, то лишь от её объятий и поцелуев, бросавших его из холода в жар и обратно. Известию же не изумился. Никитин всегда знал, что в жизни ничего случайного не бывает, она наполнена и стройностью, и смыслом, просто не каждый смертный способен сие прозреть. Тридцати одного года от роду рабу Божьему боярину Дмитрию выпала удача познать на себе Всевышний Промысел, невообразимо чудесный в своем неохватном совершенстве.
Разговор был чувствительный, долгий. Младший Зеркалов давно уехал в Преображенское, а Василиса всё не могла нарадоваться нежданной встрече, Никитин же вовсе потерял счёт времени.
Конец сердечной беседе положил слуга, вошедший сказать, что за господином прапорщиком прибыл служивый человек.
В воротах стояла двуколка, которую Дмитрий сразу признал. Узнал он и сидевшего в тележке человека. Это был сержант Журавлёв, которого он давеча видел издали и с которым потом столкнулся в тёмных сенях.
— Поди, наври ему, что господин прапорщик уже уехал, — велела слуге Василиса.
На что Митя не терпел всякой неправды, но в устах княжны и ложь показалась ему восхитительной.
Преображенец слугу выслушал, однако уехать не уехал. Зачем-то попёрся в дом. Челядинец из-за сержантовой спины показал: тебя, мол, барышня, видеть желает.
— Вот настырный, — недовольно молвила Василиса. — Я его быстро спроважу.
Она вышла за дверь, оставив её открытой.
— …Садом он ушёл… Да, только что. Может, догонишь ещё, — доносился до Дмитрия её раздражённый голос. — Почём мне знать, где он коня привязал?
Визгливый голосишко что-то ей втолковывал, но княжна отрезала:
— Ступай, служивый. Недосуг мне.
И Журавлёв ускрипел прочь.
— Знать, надобен я в приказе, — сказал Никитин, когда Василиса вернулась. — Поеду. Свидимся ещё.
Брови барышни были нахмурены. Поёжившись, она обронила:
— Гадкий он какой-то, Цаплин этот… Нет, он назвался «Журавлёв». И смердит от него, как от кучи навозной. Но не в том дело. Знаешь, на кого он похож? На карлу, что меня маленькую похитил и которого дядя за то убил. Усищи вот только…
При воспоминании о страшной ночи Василиса содрогнулась.
— Тот был вот такусенький, а сержант с меня ростом, — улыбнулся Дмитрий. Напуганной она ему тоже очень нравилась. — Право, пора мне. Автоном Львович огневается.
— Пускай его гневается. Скажешь — я не отпустила. О скольком ещё не говорено!
Обращенный на Митьшу взгляд был так нежен, что воля в Никитине размягчела и стала таять, как воск в лучах солнца.
— Разве что четверть часа ещё… — пролепетал Дмитрий.
Глава 7
В колодце
Сия последия ночь — ночь вечна будет мне:
Увижу наяву, что страшно и во сне.