Дежурный ангел
Шрифт:
– Это твоя Варвара его сманила, - бубнила Элька.
– По-моему, последнее слово было за ним, он так и сказал: «Пойдём».
– Он вообще не умеет говорить, - не совсем уверенно возразила Элька.
– Просто ему с тобой не о чем разговаривать.
Элька замолчала. Олег понял, что она обиделась, и решил как-то загладить свою вину:
– Кто его научил читать?
– Никто. Я сначала подумала, что он просто вид делает, а потом поняла, что он читает... Нам, похоже, теперь придется жить вместе.
– Элька сказала это так, будто знала Олега тысячу лет и уж так он ей примелькался, что теперь, вроде, и деваться от него некуда.
– Не жить, а идти.
– Идти? Куда?
– Назад... К свету... Даже когда мы сидим, стоим или спим, мы идем. Мы двигаемся. Кто-то тянется к свету, а кто-то...
– Олега вдруг потянуло пофилософствовать.
– Идти? И по дороге побираться?
– оборвала его Элька.
Олегу пришло в голову обидное: «Зато тебе не надо будет на работу ходить». Но не сказал. Сказал другое:
– Прости, Эль, связалась с нами...
– Да чего уж...
– И закричала вдруг: - Толик! Толик! Ну стойте! Куда вы?!
Малыши остановились. Эльке показалось, что до этого они довольно оживленно и весело беседовали, но теперь Толик смотрел на мать чуть ли не с серьезностью взрослого мужчины.
– Она сказала, что дольше меня не устанет, - сообщил Толик.
– Во как! И долго вы намерены соревноваться?
В ответ Толик пожал плечами.
4
Возвращались они вчетвером затемно. Дети по-прежнему шли впереди, а Олег с Элькой шли под руку. На ночь опять наддал морозец. Селияры мельтешили впереди редкими огоньками. Варя вдруг отпустила руку Толика и подбежала к Олегу.
– Пойдем быстрее, папа, я замерзла, там, видишь, огни. Там светлее. И Толик замерз. Ты нам перед сном почитаешь?
Сердце опять куда-то провалилось. Варенька не заметила, а Эля протянула Олегу платок. Навернувшиеся слезы норовили застыть у него прямо на ресницах. Он дождался, когда Варя догонит Толика, и только потом промокнул глаза.
– Я даже не был на кладбище...
– Ты думаешь, это самое важное?
– С тех пор, как все это произошло, я не знал ничего важнее, чем Варюша...
– Ничего важнее и быть не может, - согласилась Элька.
Олег вдруг захотел упрекнуть ее за Толика, которого она оставляла одного, но потом понял, что не имеет на это никакого права. Упрекнуть, может, и стоило кого-нибудь, но только не ее. Выкрикнуть в темный морозный воздух этот упрек, чтобы летел до самых кремлевских стен и там лет десять резонировал. Ровно столько, сколько страну лихорадит. А может, и все сто.
– Ничего важнее быть не может, - повторила сама себе Элька.
– И светлее, - добавил Олег.
– Ты ведь больше не пойдешь на дорогу?
– спросил Олег, хотя и без того знал ответ, потому что иначе с сегодняшнего дня и быть не могло.
– Если только вместе с вами, - улыбнулась Элька.
«Как-то просто все, незамысловато получается, - подумал Олег, но на душе от этого "просто" стало светло и легко, камень оторвался и полетел в свою черную бездну, куда-то под землю.
– А может, так и должно быть? Что еще нужно? Что-то еще нужно...»
Утром выпадет снег, мир станет светлее, и нужно будет расчищать тропку от крыльца к воротам...
САМЫЙ НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ
ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО, ПОДВИГ ТВОЙ БЕССМЕРТЕН.
Эпитафия на могиле Неизвестного солдата
Память - способность помнить, не забывать прошлого; свойство души хранить, помнить сознанье о былом. Память относительно прошлого то же, что заключенье, догадка и воображенье относительно будущего. Ясновиденье будущего противоположно памяти былого.
В. Даль.
Толковый словарь живого великорусского языка
Я не придумал эту историю, потому что придумать ее невозможно.
Я видел этого человека. Каждый день, с утра до заката, он сидел на ящике возле Знаменского кафедрального собора и кормил голубей. Он никогда не смотрел на прохожих, а если и смотрел, то как бы сквозь, и при этом загадочно и немного печально улыбался. Я потом понял, что этой улыбкой он извинялся перед всеми, кого не помнил, перед теми, кто не знал, что он не помнит... На нем всегда был один и тот же видавший виды серый пиджачок, штопанные, сто лет неглаженные брюки, потертые кирзачи, а на груди грустила одинокая медалька. Такая есть у каждого ветерана.
* * *
Небо открылось ярко-голубым и таким чистым, что его хотелось выпить. Из-за этой пронзительной глубины кружилась голова, и приходилось снова закрывать глаза, чтобы не засосало в небесную воронку. Жажда и тошнота плохо уживались с удивительным и прекрасным миром, который появился перед глазами так неожиданно. Просто взялся ниоткуда. До этого была бухающая в висках темнота, а до темноты не было ничего. Теперь было небо, в которое вострились темно-зеленые травинки.
Звуки нового мира доносились через какую-то вату. Вата «шуршала» в голове сама по себе, как помехи в радиоэфире, и сквозь этот въедливый шум едва пробивается нужная волна. Но про радиоэфир он тоже ничего не знал. Вот про небо понял, что это небо, а трава - это трава, и понял, что кружится голова, а не слушаются руки и ноги. Стоит только попытаться подняться, земля, на которой он лежит, стремительно отъезжает в сторону. Даже на бок перевернуться невозможно.
И все же он встал. Сначала на четвереньки. И увидел, что земля не так прекрасна, как небо. Ее зеленая бархатистая кожа была то тут, то там разорвана глубокими воронками. Беспорядочно и нелепо. Одна из таких кровоточащих черноземом и дробленой песочной костью ям находилась рядом, буквально в двух шагах. На краю ее лежала искореженная винтовка, назначение которой сначала было ему непонятно, потом, неизвестно откуда, появилось знание, что вообще-то из нее положено стрелять. Даже представились фанерные темно-зеленые мишени без рук, но зато с выпиленными силуэтами голов в касках.