Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum»

20 марта в нескольких московских газетах появились заметки следующего содержания: «В 9 часов утра в гостинице „Лувр и Мадрид“ в номере 33 по Тверской ул. обнаружена отравившаяся два дня тому назад приехавшая из Петербурга известная писательница Анна Мар. Она найдена на диване — около нее стоял стакан с остатками цианистого калия. Покойная никаких записок не оставила». Только в нескольких из этих сообщений были перечислены книги, созданные писательницей. В остальных ее имя упоминалось так, будто оно было у всех на слуху. (Настоящее имя писательницы — Анна Яковлевна Леншина, урожденная Бровар; 1887–1917).

Но, собственно, так оно и было. Анна Мар в последние годы жизни пользовалась широкой популярностью. Ее последний роман «Женщина на кресте», сразу же экранизированный под названием «Оскорбленная Венера» (кстати, по сценариям Анны Мар было поставлено около десяти «лент», она явилась одной из первых сценаристок в России, чьи сценарии даже печатались как самостоятельные произведения!), только в 1918 году 3-им изданием смог выйти без купюр. Но и тогда при своем появлении он имел грандиозный успех: был раскуплен за 10 дней, получил более 50 критических отзывов. Однако этот успех был скандальным,

почти все рецензии были отрицательными. И, как писала сама Мар в одном из частных писем, после его выхода ее перестали принимать в некоторых домах.

Но критики и пуристы ополчились не на художественные недостатки романа. Почти никто из них не отказал писательнице в одаренности, отмечалась даже напряженная экспрессия ее стиля, изящество и нервность языка ее произведений. Но крайнее возмущение вызвала «острота и пряность» [1] сюжета, в котором основную роль играли садистические и мазохистские эпизоды, элементы лесбийской любви. Но негодование вызвали не столько сами темы (в русской литературе уже существовали «Крылья» М. Кузмина и «Тридцать три урода» Л. Зиновьевой-Аннибал, затрагивавшие гомосексуальные мотивы), сколько то, что их подняла женщина, поведшая разговор с «неженской последовательностью». [2] Возможно, что если бы о садизме и мазохизме писал мужчина (а западная литература знает много таких примеров, не только де Сад и Захер-Мазох, но и — более близкий по времени к описываемым событиям — Октав Мирбо, чей «Сад пыток» был широко известен в России в начале века), отзывы были бы более мягкими и ни о каких «вершинах бесстыдства» (а именно так называлась одна из статей) [3] речи бы не шло. Это была та самая беспощадная «мужская критика», преследование и травлю со стороны которой в качестве одной из причин трагической смерти Анны Мар назвала известная поэтесса Любовь Столица в статье, посвященной памяти безвременно ушедшей. [4]

Действительно, во многих статьях, написанных мужчинами, на все лады перепевалась мысль о писательницах, «лишенных даже примитивного чувства стыда» [5] (вспомним, что за несколько лет до этого даже такой чуткий критик, как Андрей Белый, осудил Л. Зиновьеву-Аннибал, взявшуюся за рискованную тему; его поддержала З. Гиппиус, также выступавшая от мужского имени — Антон Крайний), состязающихся в стряпне «грязных романов». Было пущено в ход поэтом и критиком Ал. Вознесенским и поддержано другими утверждение о «вненравственности женских писаний» [6] вообще. (Здесь явно слышатся отголоски теории О. Вейнингера о том, что женщина «не дорастает» до духовного состояния, оставаясь на ступени «душевной» жизни, а нравственность — это, конечно, же проявление духовности). При этом в применении к Мар определения «патологическая эротика» [7] , «психопатологический роман» [8] еще оказывались самыми мягкими.

Однако, следует признать, что из-под пера писательницы вышел столь неожиданный роман, что появление его насторожило даже такую поклонницу ее таланта, внимательно следившую за его развитием, как Е. Колтоновская, которая тоже обратила внимание на «излишнюю откровенность интимных сцен» [9] . Она даже сочла, что в последнем романе нет прежних достоинств автора — непосредственности, свежести, искренности; их место заступили «развязность» тона, «претенциозность» и «нарочитость» в трактовке сложной и трагической проблематики. Она даже заподозрила, что это сделано специально, чтобы подразнить моралистов.

Действительно, можно согласиться, что в романе «Женщина на кресте» (название навеяно известной картиной Фелисьена Ропса, изображение которой и украсило обложку первых изданий книги) писательница проводит свою излюбленную мысль о вечной устремленности женщины к страданию с излишней дидактичностью. Героиня романа Алина Рушиц мечтает о том, чтобы любимый ею мужчина Генрих Шемиот сек ее розгами. Она от этого получает величайшее наслаждение, как, впрочем, и он наблюдая ее слезы и унижение. Но, может быть, трагичность ситуации заключается как раз в том, что это единственный случай в произведениях Анны Мар, когда мужчина и женщина находят взаимопонимание, когда они вступают в «диалог», хотят слушать и услышать друг друга…

В последние годы жизни убежденность в существовании исконного женского мазохизма стало idee-fix писательницы. В частности, об этом писал близко знавший ее Ю. Волин, заявивший, что он наблюдал, как накануне смерти она почувствовала себя призванной сеять «новую правду», заключавшуюся в том, что мазохизм не есть сексуальная патология, а самая сущность некоторых людей (в большинстве своем женщин), что будто бы «есть чуть ли не „партия“, и она ее… руководительница». [10] Он же признавался, что, пока Анна Мар «не мудрствуя лукаво, не задаваясь задачами проповедничества <…> писала о себе, об ищущей страдания и униженной женщине — это было интересно, занимательно, своеобразно, ново», но как только она обрела новый «смысл жизни», появилась «какая-то новая для нее манера говорить „всеми словами“, не женственная и так не идущая к ней». [11] В приведенной цитате примечательно стремление критика-мужчины задать «женской прозе» определенные рамки «женственности», «допустить» определенную типологию женских характеров (подавленность, униженность, страдальчество). Характерно, что не принимается именно «смысловая» наполненность прозы Анны Мар, которая, может быть, не всегда удачно претворялась в ее последних вещах. Во всяком случае о стремлении к философской аллегоричности, афористичности мысли свидетельствует даже название последнего ее (неосуществленного) замысла — пьесы «Истина, которая лжет».

О неуверенности Анны Мар в том, что мазохизм является природным женским качеством (хотя, например, профессор Л. Писаржевская, написавшая об ней одну из интереснейших статей, на основании собственных врачебных и социальных наблюдений утверждала, что одной из весомых причин распространения и неискоренимости проституции является склонность женщин к мазохизму, и находила подтверждение своим выводам в творчестве писательницы) свидетельствует ее статья «Польские женщины». [12] В ней Мар как о характерном национальном качестве польки говорит о ее «гордости перед мужчинами», ненависти к рабству, нежелании «утонченной муки покорности». Об этих чертах она говорит с восхищением и уважением и приводит в пример героинь произведений Генриха Сенкевича, как женщин, во многом воплотивших этот идеал.

Думается, что в наблюдениях Ю. Волина сквозит мужская непримиримость, не желающая согласиться с тем, что женщина берет на себя смелость судить о вещах, издавна являющихся негласной прерогативой мужского круга. Ведь позиция Анны Мар по этому вопросу была, насколько можно судить по ее творчеству, была принципиальной. Уже после ее смерти в печати появилось последнее, что вышло из-под ее пера: статья о скульпторе Юлии Свирской, носящая выразительный подзаголовок «о женском творчестве». [13] Помимо очень интересных, хотя и спорных, мыслей о специфике женского творчество («женщина всегда талантливее в жизни, чем в искусстве», так как в жизни она поминутно творит, а в искусстве подражает, постоянно помня о впечатлении, которое производит: отсюда и «развязный тон» [14] , и кокетство, и ложь в конечном итоге), в ней содержатся и размышления о границах допустимого в искусстве, о значении для художника сободы и раскованности при обращении к «рискованным» сюжетам. (Любопытно совпадение мыслей Анны Мар с мыслями И. Бунина, высказанными по тому же поводу почти 25 лет спустя в новелле «Генрих» из цикла «Темные аллеи».)

Мар утверждает, что садизм и мазохизм — слова, получающие вульгарный значение, только когда они произносятся обывателем. На самом деле — это «две силы, самые страшные силы человеческого духа <…> И все, что ведет к разгадке, углублению, толкованию, выяснению этих сил, пора также признать ценным, <…> насущно-важным. О здоровом (возьмем на мгновение это дикое слово), обычном человеке может рассказать самый ничтожный художник. Даже ремесленник создаст нечто, нужное обывателю. Порок, грех, уклонения, помешательство (ибо с точки зрения обывателя мазохизм тоже помешательство) требуют для анализа исключительного ума и… гибкого таланта». [15] Впрочем, столь же «рискованной» признавала она и тему «добродетели», которая в искусстве всегда нуждается в «острой приправе». Таким «соусом» в искусстве является «гений», который и о «скучном» может рассказать так, что это вызовет восхищение.