Диана
Шрифт:
— Непременно по-французски, моя Винон. Это язык дипломатов.
— Но, maman, если мы не так хорошо напишем по-французски, они дадут, может быть, еще меньше.
— Еще меньше! Негодяи! Хорошо правительство, дающее бедной старой женщине за ее тяжелую работу такое ничтожное вознаграждение! Мы могли бы вышивать на магазины и зарабатывали бы столько же.
На начатое писание быстро набросили рукоделье: в комнату вошла Лилиан.
— Не трудитесь, — сказала она. — Я знала заранее, что вы сегодня будете опять заниматься
— Грязным ремеслом? Винон, она сказала: грязном ремеслом? А тратить деньги, которых нет, это более чистое ремесло, моя доченька? Посмотрите-ка на эту надменную, чистую девственницу. Эту зиму она заказала четыре костюма для гулянья и не заплатила ни за один!
— Я живу в хлеву, и, если бы надо было, я питалась бы только сыром. Но я должна на Корсо лежать на шелковых подушках и не могу носить на улице одно платье целый месяц. Я не могу этого, я дама.
— Она дама! Ты слышишь, Винон? А заботится она о том, чтобы ее милый платил портнихе? А когда ее мать говорит ей, что нам нужно в нашей семье второго мужчину для портнихи и кондитера, тогда она почти забывается и становится непочтительна к своей старой матери.
— Ты опять о Рафаэле Календере! О господи, выдумай что-нибудь новое. Это скучно, даже позор может стать скучным.
Лилиан бросилась на диван; он слабо закряхтел.
— Господин Рафаэль Календер, что она имеет против него? Винон, доченька, ты можешь понять, почему она его не хочет? Господин Календер, иностранец из Берлина, богач. Он приехал, чтобы делать здесь дела, потому что римляне для этого слишком глупы. Теперь он открывает огромное варьете, приличное, куда могут ходить и семейные люди. Это здесь еще никому не приходило в голову — зарабатывать деньги приличием. Какой умный человек!
— Еврей с лысиной, доходящий мне до груди. Он и священник будут чередоваться, и один будет отпускать мне грехи, которые я буду совершать с другими.
— Вот она уже шутит! Она еще образумится!
— О, да, maman, будь спокойна, в конце концов я образумлюсь, как всегда. Ты еще толкнешь меня на самые грязные вещи. У тебя есть для этого такой простой секрет: ты повторяешь их мне сотни раз. В первый раз я считаю их совершенно невозможными, сохраняю хорошее настроение и смеюсь. В пятидесятый раз я плачу, я хочу броситься в Тибр — из отвращения. А в сотый я делаю, что ты хочешь — из отвращения.
Винон посмеивалась про себя. Вдруг она подняла глаза, ее брови, более темные, чем волосы, были плотно сдвинуты. Внимательно и вызывающе смотрела она на сестру. Она сказала:
— Да, Лилиан, такова ты.
И она взялась за свое писание.
Бла охотно грезила бы с подругой; но ее возлюбленный занимал каждое ее мгновение. Он часто бывал в плохом настроении.
— Я проигрываю, проигрываю, проигрываю. Это не всегда было так.
— Почему же это теперь
— Кто-то приносит мне несчастье.
— Как же бедная герцогиня может теперь вредить тебе! Как только ты ее видишь, ты берешься за свои роговые брелоки и вытягиваешь по направлению к ней два пальца. Что же она может сделать тебе?
— Ничего. Это вовсе не она, это другая.
— Кто же?
— Ты сама. Ты слишком любишь меня, это приносит несчастье.
— О небо!
Она была так поражена, что потеряла способность говорить. Так ее любовь стоила ему жертв! По крайней мере он так думал.
— Как глубоко я виновата перед ним!
Она продала свои скромные драгоценности. Когда однажды она не получила денег, которых ждала, ею на мгновение овладела слабость и возмущение против того тяжелого, что выпало на ее долю. Пизелли взял сумму, в которой нуждался, из герцогской кассы.
— Разве мы педанты? — заявил он. — Ты должна была сделать это прежде, чем отдать свои бедные ожерелья. Разве не само собой разумеется, что ты можешь молча взять у твоей подруги ссуду? Тогда ваша дружба не очень многого стоит.
Ей не понадобилось говорить об этом герцогине. На следующий день деньги были возвращены; Пизелли выиграл. Он стал выигрывать постоянно. Ежедневно брал он деньги из шкатулки и ежедневно приносил домой сумму втрое большую. Он был всегда необыкновенно милостив и величественно весел. Она дрожала перед будущим и любила его. Это было время прекрасной гармонии. Орфео подарил ей великолепные брильянты, каких у нее никогда не было.
— Вот тебе обратно твои драгоценности. Я не мог бы перенести, чтобы ты ради меня терпела какие-нибудь лишения.
Она тайком продала их и выручку присоединила к далматскому агитационному фонду. Она пережила тяжелые четверть часа, когда созналась себе, что это искупление.
— Ты больше никогда не проигрываешь, — сказала она. — Теперь ты не будешь утверждать, что моя любовь приносит тебе несчастье.
— Она приносила бы, если бы могла. Но что-то другое действует против этого, — таинственно объяснил он. — И притом гораздо более сильное.
— Что же, мой Орфео?
Она спрашивала тихо. Ее сладко и тревожно волновало заглядывать в глубину его причудливой души. Там все было полно чудес.
Он заставил себя просить. Наконец, он открыл ей:
— Мы не педанты. Но это факт, что ставка, на которую я играю, принадлежит не нам. И собственница ничего не знает об этом! Это крайне важно, ты можешь мне верить или нет. Я часто знакомился в игорных домах с людьми, относительно которых я был уверен — даже когда я не знал этого, — что они играют на чужие деньги. Ты понимаешь: маменькины сынки, взломавшие письменный стол отца, или банкиры, рисковавшие вкладом клиента. Ну…
Он с достоинством остановился перед лакированными ширмами и поучающе поднял указательный палец.