Диета старика
Шрифт:
– Перед отъездом? Ах, да!.. (Второй раз за эту минуту протяжное рассеянное восклицание.) Впрочем, мне надо сделать крюк, то есть… Я имею в виду совершить движение по полуспирали - тогда я попаду вон туда и окажусь прямо над домом.
И старичок, все еще что-то бормоча, продолжает свой путь.
Несмотря на то, что ему приходится взбираться в гору, он испытывает удовольствие от прогулки. Воздух почти холодный, несмотря на огромное солнце. Ему кажется, что он идет неторопливо, но всякий раз - стоит ему только оглянуться - он убеждается, что преодолел большое расстояние. Наконец впереди, на конце гребня, он видит темный прямоугольник, отчетливый на фоне неба. Старик не сомневается, что преодолеет оставшееся расстояние с божественной легкостью. И действительно, несколько шагов - и он уже подходит к небольшому надгробному памятнику. Он видит перед собой на песке легкую тень тонкого маленького господина с тросточкой. Эта тень впитывает в себя отдельные песчинки, клочки пожухшей травы, полураздавленные ракушки улиток. Тень падает даже на памятник и косо скользит по мрамору. Еще минуту назад его бы обрадовала эта тень в качестве доказательства собственной осязаемости, как обрадовал его отброшенный стул, но что значит этот воздушный отпечаток по сравнению с именем, выбитым на мраморной доске?
Он читает свое собственное имя, дату рождения, дату смерти. Позолота скромно прячется в глубине букв. Его взгляд опускается ниже, словно ожидая обнаружить примечания,
– Уп-уп, Тадеуш Манский! Уп-уп, лисятник Санского!
– задумчиво повторяет старичок случайно услышанную фразу, постукивая концом трости по надгробию.
Отсюда, с обрыва, действительно открывается превосходный вид. Дом и сад видны как на ладони. Видно, как Вольф в синем пальто медленно идет по дорожке, направляясь к автомобилю. Ольберт спит в кресле на веранде, подставив лицо лучам солнца. Китти и герцог играют в крокет на небольшой площадке. Герцог согнулся вдвое и, расставив тонкие ноги в белых брюках, размахивает молотком. Он как будто превратился в часы с маятником. Кажется, так никогда и не осмелится ударить по мячу. Китти бежит за укатившимся мячиком, подбирает его, останавливается и смотрит вверх, на гребень холма. Она очень похорошела за последние сорок дней - в этом возрасте все происходит быстро. Грядущая девическая невинность скоро сотрет с ее лица память о преступлениях детства. Старик ясно представляет себе, что она сейчас видит: нависающий над садом холм, крошечный квадратик надгробия и рядом с ним силуэт человека с тросточкой. Он поднимает руку и медленно машет ей, как пассажир с борта отходящего парохода. Китти засовывает подмышку крокетный молоток и машет в ответ рукой с зажатым в ней мячиком. Кому? Одинокой могиле? Прогуливающемуся незнакомцу? Старичок уже не думает об этом. Он поворачивается спиной к обрыву и дому.
Он пустился в путь. Идет, размахивая тростью. На ходу, размышляя, опускает пальцы в жилетный карман. Вынимает банковскую карточку, задумчиво смотрит на два пересекающихся нимба на ее поверхности. Карта хозяина. Если счет не аннулирован, то денег хватит как минимум на полвечности. Тогда к его услугам транспорт и комфорт транспорта: ехать, лететь и плыть; поезда, автомобили, самолеты и корабли, горькое пиво, солнце, билеты, снова билеты, завтраки, обеды и ужины, окошки - овальные, квадратные, с закругленными уголками, с зеленоватыми стеклами, шторки, столики, откидные. Легкие, откидные столики. Кресла, купе, каюты, кабины…
Если же счет аннулирован, тогда предстоит пеший ход, легкий откидной пеший ход. Пустыни, и паперти, и сон в садах, и постепенно нарастающая святость, и комфорт постепенно нарастающей святости. Старичок идет быстрее.
Он бодр. Быстрее.
Постепенно ему становится виден край другого плато, от которого он отделен расщелиной. Виден склон, песчаный косогор, сосны, корни сосен. Все видно отчетливо. Необычная ясность. Все словно бы залито стеклом. Более нет никакой расплывчатости, никакого расплывания. Ясно виден дровосек, только что подрубивший своим топором ствол дерева, превращенного некогда в тотемный столб. Руки язычников вырубили на этом стволе череду нанизанных друг на друга - грубые деревянные лица, снабженные незамысловатыми признаками зверей и божков. При падении этот столб проломил крышу дачной веранды - витражи веранды частично разбились и пестрыми осколками лежат в траве. С другой стороны дача срезана наполовину как будто ножом - так называемый демонстрационный срез, позволяющий видеть внутренность комнаты: срез проходит через буфет, он отхватил край стола, даже крошечный краешек подошвы ботинка девочки, которая лежала на софе. Это не Китти, другая девочка лежит на софе. Можно видеть подробно цветы и ягоды, изображенные на темной ткани ее платья. Срез - как будто здесь скользнула алмазная гильотина - отхватил даже кусочек стеклянной вазочки с вареньем, которая стоит в буфете. И теперь малиновое варенье медленно стекает по матовому срезу стекла вазочки, по светлому срезу древесины буфета, стекает, сверкая своими яркими бугорками, полупрозрачными, сквозь красноту которых проступают бесчисленные белесые малиновые косточки, которые так часто застревают - и надолго!
– между зубов любителей малины. Дровосек явно приготовился позавтракать. На свежий пень, оставшийся от срубленного тотемного столба, он постелил белую бумагу, а на бумагу положил кусок черного хлеба, щедро смазанного творогом. Пока что он еще не приступил к еде, а только наклонил к краюхе свое лицо и жадно - видимо, предвкушая трапезу, - принюхивается к запахам хлеба и творога, к которым присоединился также острый запах только что обнажившейся древесины. Еще одна девочка - немного постарше, чем та, что лежит на софе, - смотрит на дровосека из окна следующей дачи, чья бревенчатая стена, украшенная деревянными резными коронами, виднеется между двух огромных елей. Видно, что эта девочка долго болела, но теперь пришло время выздоровления - впервые за долгое время на ее лице появился румянец, а глаза заблестели блеском приближающегося здоровья. Все это очень ясно стapичку.
– Я, правда, не вижу бобров, которых обещал мне Ольберт, - замечает старик.
– Видно, мой сынок-дружок шел сквозь влагу, мне же, отцу причитаются ясность и сухие тропы. Что ж, отлично. Здравствуй же ясность. Здравствуйте, сухие тропы.
1984
редакция - ноябрь 1995)
II. Холод и вещи
На дощатом полу веранды, среди рассыпавшихся цветов, нашли только ленточку и маленький ледяной крестик, который через несколько минут растаял.
Пассо и детриумфация
Попытка классификации по принципу отношений с предметом
Всякий человек, должно быть, обращая внимание на вещи, среди которых он находится, иногда задается вопросом о том, что они представляют сами по себе; в детстве он склонен наделять их некоторой долей одушевленности, признавая за ними неведомое внутреннее состояние, иногда статичное, а иногда и изменчивое, вплоть до ощущения враждебности или симпатии, исходящей от окружающих его предметов. У большинства людей это чувство впоследствии притупляется до такой степени, что, если они и способны, наблюдая какое-нибудь животное, внезапно поинтересоваться (даже испытать приступ острейшего интереса) "как оно думает?" или "как видит?", то уж во всяком случае никогда, в силу своего здравомыслия, не станут вопрошать подобным образом о состоянии какой-нибудь вещи. Еслинекий человек и задаст вопрос типа "Интересно, видят ли меня мои часы?" или "Любопытно бы знать, любит ли меня мое кресло так же, как я его?", то этот вопрос останется как для него самого, так и для окружающих просто странностью, проявлением чудачества, инфантильной мечтательности или артистизма, но никто - покуда он в своем уме - не станет всерьез размышлять над подобным вопросом, тем более уделять ему длительное время. Исключение составляет группа людей, вынужденная испытывать озабоченность о сущности предметов в силу собственной вовлеченности в тесные и неудобопонятные отношения с миром вещей. Эта группа разделяется на значительное число подгрупп, из числа которых мы выделим только несколько основных.
Во-первых, есть люди, несущие на себе по каким-то необъяснимым причинам (возможно, вследствие некоего рока, проклятия или внутреннего устройства) бремя "ненависти вещей". Такой человек может быть чрезвычайно достойным и заслуживающим всяческого уважения, он может представлять из себя само обаяние, однако окружает его удручающая враждебность предметов. Проявления этой враждебности он встречает на каждом шагу, однако по большей части предпочитает не распространяться об этой стороне своей судьбы - иногда эта особенность может казаться ему разоблачающим свидетельством собственной несостоятельности, в большинстве же случаев несчастный настолько адаптируется к этой атмосфере мелочного вредительства, что она начинает представляться ему нормальным положением дел, и он естественно и вполне неосознанно приходит к выводу, что вообще сущность вещей - затаенное недоброжелательство. Если такой человек более или менее "пластичен", то он легко смиряется со своей судьбой, принимая на себя обозначения "невезучего", вообще "человека, с которым вечно случаются мелкие неприятности", и играет затем эту роль достойно и без особого напряжения, воспринимая данную черту как неотъемлемую и ценную часть своей личности, себя же - как представителя определенного "типа", имеющего такое же право на существование, как и представители других "типов". Однако человек, склонный к болезненным фиксациям, переносит подобную предопределенность тяжелее, так как частная враждебность вещей кажется ему отражением внутренней драмы его собственного существа: он ищет внутри себя причины каждого укола, исходящего извне, - больно ударившись об угол стола, он задумывается о неясности своей судьбы, извлекает на свет всю свою неудовлетворенность и опасения, а то и признает за этой "мелочью" роль символа, чье значение следует разгадать ценой долгих и безрадостных усилий.
Вторую подгруппу составляют люди противоположной судьбы, которых можно было бы назвать "любимцами вещей". Представители этого типа не столь часто обращают внимание на вещи, поскольку вообще ненависть в большей степени требует какого-либо объяснения, нежели любовь. Эти же люди настолько окутаны любовью и благорасположенностью вещей, что в результате не только не замечают этой любви, но склонны плохо различать и сами вещи, ощущая вместо них - вероятно - лишь теплое и мерцающее марево, из глубин которого они, в меру своих способностей, могут черпать силы, эмоции, догадки и предчувствия, которые окружающие затем чаще всего относят за счет их личной интуиции. Впрочем, этот тип трудно поддается опознанию. Как уже было сказано, сами счастливцы обычно не замечают за собой бесценного дара, окружающие же могут лишь предполагать о нем. Литература (в соответствии со своим призванием) достаточно пристальное внимание уделила описанию подобных эффектов. Среди писате лей XX века искусными изобразителями этих двух противоположных типов судьбы могут быть признаны Кафка и Томас Манн.