Диета старика

Пепперштейн Павел

Где-то корябали пальцами стены, Где-то дрожали, измучены страхом, Мучились где-то больные горячкой, В школу весенней походкою плыли, Бритой поникнув корявой головкой. Милые дети, как вы постарели! Лысые дети стоят предо мною, Дряхлые дети в широких костюмах. Этот ребенок зажег сигарету (Долго дрожала горящая спичка В маразматической сморщенной лапке), Эта же детка совсем поседела Щурится сонно сквозь толстые стекла Мятых очков в золоченой оправе. Этот же мальчик давно уже умер И исхудал в своей дальней могиле. Милая тетя, это же дядя - Муж ваш покойный. Сегодня вернулся Из запредельного темного Ада. Как же его вы совсем не узнали! Как же тебя я совсем не узнала?! Эдгар, голубчик, совсем не узнала! Да, дорогой, ты весьма изменился: Очень худой, и скрипучий, и лысый. В грязной какой-то тюремной одежде… Как поживал ты прозрачные годы? Или, быть может, большие минуты? Или, быть может, века золотые? Милая Эльба, довольно несчастно Было мне там, откуда вернулся. Было тоскливо, и глупо, и больно. Было навязчиво, скучно и долго… Но да чего там… Закончилась вечность. Снова настало нормальное время, Хоть и немного

оно повернулось, Хоть и немного оно проварилось В супе отсрочек и не-возвращений… Ты ж, моя Эльба, наверно, забыла

Эдгара бедного в райском блаженстве? Помнишь, бывало, как в белом костюме Был я иным? Да и выглядел с шиком! С красной гвоздикой в узкой петлице Смуглым блондином к тебе подошел я: Взор голубел воспаленно и лихо, В сжатых зубах подыхала сигара, Руки вертели отточенной тростью. Я прошептал: "Вы позвольте… на танго?" Ты поглядела большими зрачками, И унеслись мы в томительном танце. Хищно тогда я к тебе наклонялся Носом орлиным, прищуренным глазом, И утомленное солнце прощалось С морем под томный напев патефона. Эдгар и Эльба, Эльба и Эдгар - Вишни в вине, отраженья в шампанском! Помнят тебя зеркала в ресторанах, Помнят меня озаренные залы. Эдгар и Эльба, Эльба и Эдгар! Скупо цвели очерненные пальмы, Мир весь дымился брутально-веселый. Было отличное, сладкое время! Да, я украл тебя, милая Эльба, В быстро-блестящей рессорной коляске, Спрятал тебя в своем доме - вот в этом: Старом, большом, грязноватом и ветхом, Среди большого и дивного сада, Где мы теперь неживыми тенями Очень спокойно, прерывистым шепотом Тихо беседуем, сидя за столиком, Мы, возвращенцы из мира загробного. Эдгар и Эльба, Эльба и Эдгар… Нас обвенчал православный священник - Школьный приятель по имени Эрих. Жили мы здесь отрешенно и замкнуто.

Нас окружали лишь слуги угрюмые, Белые, старые, вечно молчащие, От тишины этой здесь отупевшие. Да еще Эрих захаживал вечером - Толстый, болезненный, бледный, обжорливый… Но все же счастливы были с тобою мы - Утром тебе приносил я букетики Роз распустившихся, травок изысканных, В чудном саду по аллеям бродили мы, Ты на качелях качалась, и помнишь ли Книги стихов, те, что вслух я читал тебе? Вечером тешились мы фейерверками, Пили шампанское, пела романсы ты.
– Тонкие пальцы струились по клавишам. Эрих рассказывал нам анекдотики И заедал маслянистой сардинкою Каждую шутку свою перепрелую. Ах, это счастье и лучик тот солнечный, Летние блики, дорожки заросшие, Запахи трав опьяняюще-сонные, Очи твои золотисто-веселые! Как было счастье непрочно, обманчиво, Скоро как рухнуло в тьму непроглядную, В черную ночь улетело рассеянно, В черную ночь удивленною бабочкой… Ты изменила мне, Эльба неверная! Лгали мне речи и очи коварные, Ты полюбила другого, безумная! Чем он прельстил тебя, как омрачил тебя? Как он вошел в твое сердце тропинкою, Словно слепец, усмехавшийся сумрачно, Входит дрожащей походкой в волшебную Тайную землю, от смертных сокрытую? Эльба! Каким колдовством отвратительным В сумерках бледных прозрачной души твоей Он занимался, танцуя на пальчиках, Толстый священник с болотистым запахом?

Жирною птичкою, тусклым фонариком Дерзко зажженным во тьме засыпающей, Мягким, совиным, загадочным крылышком Тронул тебя он за сердце дрожащее. Ты полюбила священника Эриха… Эльба! Но он ведь страдает поносами! И он венчал нас, он толстый и с крестиком! Пахнет трясиной, неряшливо кушает, Глупый, тоскливый, задумчивый, ласковый. Он еще в школе мучил кузнечиков, Крылышки резал мухам беспомощным, Плохо учился, плакал от музыки, Слух не имея, насвистывал арии, Писал в штаны, увлекался религией, Тесто сырое в огромном количестве Он поедал, и рыгал оглушительно. Стал он священником в церкви запущенной, В ближней деревне - так что же ты думаешь? Скоро совсем его церковь обрушилась, Вся проросла гниловатою травкою - Эрих слюною своей пузырящейся Всем прихожанам плевал прямо в лица, Тыкал им пальцем в глаза изумленные, Маленьким детям выламывал руки Или пинал своим тучным коленом. Эльба, он только мышей обожает: В черненьком домике, там, за погостом, Кучи мышей - и пищат и играют. Он им кидает колбасные корки, Сала кусочки, ломтики сыра, Ну, а на хвостики тонкие, верткие Вяжет им всем разноцветные бантики… Эльба, взглянула ты холодно, холодно, И оттолкнула ты руки молящие, И отвернулась, воскликнув: "Оставь меня! Поздно! Не сможешь ты сердце свободное Снова окутать цепями звенящими.

Я не люблю тебя, Эдгар. Все кончено. Он же… Пусть скажешь ты много противного, Пусть еще тысячу раз очернишь его! Нет для любви ничего запредельного, Нет для любви ни пределов, ни выбора, Нет для любви ни испуга, ни времени, Нет для любви ни забвенья, ни старости, Нет для любви ни земли и ни космоса, Нет для любви ни страданья, ни скорости, Нет для любви ни желанья, ни холода, Нет для любви ни молчанья, ни песен, Нет для любви ни законов, ни злобы, Нет для любви ни грехов, ни печали, Нет для любви ни встреч, ни прощаний, Нет для любви ни холмов, ни оврагов, Нет для любви ни мужчин и ни женщин, Нет для любви ни границ, ни народов, Нет для любви ни ночей и ни дней, Нет для любви ни зверей, ни людей, Нет для любви ни рождения, ни смерти. Нет для любви…" - И тихонько Ты к окну отошла, уронивши Пропитанный слезною влагой Комочек платочка невзрачный. –  Эльба, Эльба!
– воскликнул я с болью, - Ты ответь мне еще на один На вопрос, на один, на последний: Неужели ты любишь его? –  Да, мой Эдгар, он тихий и нежный. Он возлюбленный мой, и всегда Его, Эриха, помнить я буду И в трепещущем сердце хранить. Не протягивай длинные руки, Не страдай и забудь обо мне: От него жду я ребенка И уехать хочу поскорей. Тихо скрипнул я только зубами.

На горячем моем скакуне, Меж клубящейся зелени кладбищ, Меж кривых искалеченных сосен, Между скал, изнуренных жарою, Я скакал. Бился тонкий шнурок. Исступленные ветви хлестали По открытому смуглому лбу. И отчаянный ветер соленый Оседал на суровом

лице. И в кармане измятого френча, Закаленный в боях, тяжелел Револьвер мой, заряженный туго… Вот он - домик за диким погостом. Я коня у крыльца привязал, С громким стуком ударились двери, Тихо всплыли фонтанчики пыли. Эрих мышку кормил из ладони. Ушки прозрачные нервно дрожали Над искрошенною мелкою пищей. Он посмотрел затаенно и нежно, Мягкая тронула губы улыбка - С детства знакомое мне искривлены; Тонких и розовых губ на небритом Пухлом лице с летаргическим взором: "Эдгар… Какая приятная встреча…" Я лишь нечаянно скрипнул зубами И утонченное черное дуло К белому лбу его быстро приставил. Брызнули мыши с отчаянным писком, Хвостики тонкие так и плясали, Бантики яркие быстро мотались… Только хозяин остался спокоен. Та же улыбка таинственно млела, Так же задумчиво ясные очи Что-то в лице моем мирно искали. "Эдгар… Какая приятная встреча…" -

Он повторил машинально и тихо. "Эрих!
– сказал я.
– Если ты веришь В жизнь запредельную, в вечного Бога, То помолись же! Тебе наступает В этой цветной, быстромеркнущей жизни Смертный конец". Он слегка усмехнулся: "Милый мой Эдгар, конца не бывает… Впрочем, поверь мне, ты выглядишь плохо. Слушай-ка, спрячь эту грязную штуку, Ибо она отвратительно пахнет Смазочным маслом, физической смертью, Сказочным вздохом, агонией мерзкой, Аляповатой бульварного драмой. Лучше присядь-ка вон там, у печурки, Где только пыльный пробившийся лучик Сонно лежит в притулившемся кресле. И поболтаем. Об ангелах света, Об озаренных небесных лужайках, Об исполинских вертящихся тронах… О непонятных и маленьких детях, Что вдруг находят старинные знаки Средь сорняков возле дальней ограды…" Тут он поднялся. Высокий и толстый, Весь колыхаясь, в запачканной рясе, С медным крестом на груди, величавый, Гордо стоял он, смеялся все громче, Взгляд же его прожигал меня больно Невыносимой, бездонной любовью… Я заорал, отвратительно корчась: "Эрих! Прости!!!" - и сведенной рукою Выпустил прямо в него всю обойму. Рухнул он. Громко ломались предметы. Выстрелы лопались звонко и страшно, Пыль поднималась клубящейся тучей Полупрозрачной, где тускло мерцали

Пыльные лучики теплого солнца,

Косо лежащие в комнате ветхой. Вдруг все затихло. Я корчился долго. Френч весь намок от тяжелого пота. Всюду кишели испуганно мыши. Робко теснились к лежащему телу, Носиком чутким толкали в ладони, Что-то пищали ему прямо в уши… Но благодетель их был неподвижен. Год я провел на войне. Средь пожарищ, Среди ударов, и крика, и стонов, Многих я там убивал, и нередко С дрожью смотрел я в предсмертные очи. Но постоянно, пред мысленным взором, Все заслоняя, сквозь всех проступая, Виделся Эриха взор мне последний И вспоминались последние фразы: "…об озаренных небесных лужайках, Об исполинских вертящихся тронах, О непонятных и маленьких детях, Что вдруг находят старинные знаки Средь сорняков возле дальней ограды…" Дальше лишь смех… И я целился крепче, Тверже бежал в штыковую атаку, Чувствовал лучше небо и ветер, Тише стучало убитое сердце… После вернулся. Старые слуги Молча стояли в пустынной прихожей, Только белели угрюмые лица. Вошел вперед, наконец, самый старый, В черных очках, затрапезный и лысый: "Ваша жена умерла. А ребенок Вроде здоров, до сих пор некрещеный - В город без вас мы везти не решились. Здесь же священника нет. Застрелился В прошлом году. Так что надо бы срочно Чадо крестить и наречь ему имя". Тут я услышал, как в комнатах гулких Плачет ребенок. И с ужасом тихим В пыльном мундире, в измятой фуражке,

Все я стоял и стоял неподвижно С похолодевшим и скованным телом. "…о непонятных и маленьких детях…" И наконец я промолвил: "Ребенка Вовсе не надо крестить. Я считаю, Он без того может жить и погибнуть. Я лишь посыплю его сухим просом, Зеркальцем маленьким три раза стукну, Свечку зажгу, прочитаю молитву. Имя же будет ему - Лапидарий". Годы текли. В этом сумрачном доме Жили мы мирно с малюткою новым. Лапкою мы его здесь называли. Лапка все рос, я старел потихоньку, Слуги весною варили варенье - Плыл ароматный дымок над травою. В сумерках, с крупной плетеной коляской На чуть трясущихся ржавых колесах, Я выходил, чтоб гулять по аллее. Сад наш разросся, огромный и дикий, Старый садовник все реже и реже Здесь подстригал золотые лужайки. Стекла потрескались в белой теплице, Пруд весь покрылся печальною тиной… Все-таки здесь было дивно-прекрасно. С Лапкой вдвоем мы гуляли по саду, Вскоре он встал на некрепкие ножки, Булькал невнятно, словам подражая. Я вырезал ему ловко игрушки Острым ножом из сырого картона. Кошку купили мы, ездили летом В ельник дремучий кататься в коляске, Бабочек ярких ловили и пели Местные песни двоящимся голосом. Осенью ели печеные груши, Я пил коньяк с земляными грибами, Ну, а зимой засыпал нас снежок,

Все погружалось в глубокую спячку: В библиотеке топили дровами, Мы у камина в вольтеровских креслах Долго сидели, я с трубкой, а Лапка Ветхую книжку листал, примостившись С дремлющей кошкой уютным клубочком. Сонный слуга приносил на подносе Лапке какао с горячим сухариком, Мне же - дымящийся грог с кренделечками. Так шли года… …но однажды в разгаре Жаркого лета, средь зноя и лени, Когда я в кресле сидел на веранде, Мирно смакуя окурок сигары, Вдруг прибежал он с блестящих тропинок, Руку свою протянул - было солнце В сонном зените над млеющим садом, Плакали горлицы, гравий молчал, Тихо вращались вдали водометы… Я заглянул в изумленную лапку - Там, на дрожащей и влажной ладошке, Знак сей лежал - незаметный и тихий, Найденный там, у далекой ограды. И задрожало убитое сердце… Милый мой мальчик, дитя молодое, Вот ты принес мне свой найденный знак, Вот ты спросил меня: что означает? Я отвечал: отворенье пределам, "Ключ ко всему". То, что замкнуто было, Все отворится в известное время. Замкнуты долго уста мои были, Но отворились сегодня, и слышал Ты изложенье о собственной жизни И о своем невеселом рожденье… Знай же: отец твой - убитый священник. Мать твоя - славная, добрая Эльба. А окрестил тебя сумрачный Эдгар,