Диета старика

Пепперштейн Павел

Зеггерсы уже на следующий день разыскали дочь в "Домах". Но дело было сделано - она была венчанной женой Плеве. Правда, до официальной регистрации брака в ЗАГСе надо было еще ждать, так как Верочке не исполнилось покамест нужное количество лет. Каникулы скоро кончились, юные супруги погрузились в студенческие будни. Я все чаще задумывалось о собственной судьбе. Размышляло я и о судьбах других зеркал. Краем уха, как говорят люди, а в моем случае лучше сказать "срезом амальгамы", я уловило историю о зеркальной пудренице, которую кто-то уронил со смотровой площадки, находящейся на вершине останкинской телебашни. Пудреница должна была разбиться в зеркальную пыль, как страшное зеркало тролля из "Снежной королевы", чтобы проникать внутрь вещей и отражать их изнутри, отражать их микроскопическими фрагментами в качестве особого зеркального вируса. Но оно упало в открытый канализационный люк. Словно нож сквозь масло, оно прошло в глубину фекальных масс, постепенно замедлявших его падение. И на глубине оно осело надолго.

На ночь меня оставляли на трюмо, возле Верочкиной кровати. В ночном свете я часами смотрело на зеркала трюмо, на этот алтарик, думая о том, что когда-нибудь мы снова станем

песком, из которого вышли. И может быть, я буду бураном, буду частью торнадо или смерча, буду проникать в людей, просачиваться сквозь вещи… По утрам Верочкина мама Инна Ильинична приносила дочке горячую чашку какао. Она ставила ее рядом со мной, на трюмо, и тогда все мы покрывались сладковатой испариной…

Философскому настроению способствовали разговоры, которые Зеггерс иногда вел со своими гостями. Как-то раз, весной, они обсуждали меня в небольшой компании людей пожилых.

–  Слово "зеркало", - сказал Борис Генрихович, - происходит от слова "зреть". "Зреть" - то есть видеть и созерцать, и "зреть" - то есть созревать, расти. В отличие от животных, человек существо вертикальное, прямоходящее, он растет вверх, подобно растениям. Мы подозреваем, что являемся растениями в большей степени, чем животными. Мы подозреваем, что свет заставляет нас расти. Глаз это зерно, потому что он кормит нас светом. Остальное тело есть стебель этого зерна, его побег. Мы растем, чтобы видеть, и видим, чтобы расти. Зрак, зрачок, он же зеница, зарница и заря. Отсюда и слово "царь" - кесарь, сверкающий подобно солнцу. Тот, кто источает свет (если его зрение не ослеплено собственным сиянием), видит все "в собственном свете". Быть зрячим солнцем - наверное, это и есть идеал человека просвещенного?

–  Если произвести в слове "зеркало" небольшую полузеркальную перестановку, - отозвался некий старик голосом, звенящим, как ржавые бубенчики, - если поменять местами первый и второй слог, мы получим слово "калозер", то есть "кал озер". Озера всегда казались зеркалами.

Лежат озера словно зеркала В темно-зеленых хвойных рамах…

Зеркала это испражнения озер. Озера срут зеркалами в наше сознание. "Зеро" - ноль. "Зеркало" можно понять как "нулевой кал" - безотходное производство образов. Овальное зеркальце, когда оно обращено к пустоте, есть опредмеченный ноль. Кал смывается без остатка, как образ с амальгамы. Зеркальная поверхность гигиенична. Срать значит забывать. Но надо не просто срать, но и смывать за собой - забывать о забвении.

Старики рассмеялись. Перед ними на столике стояли чай, мед и сухарики. Дождь неожиданно кончился. Сквозь рваные облака пробились солнечные лучи. Все сделалось пестрым, хрупким и влажно сверкающим. Гости шкафа стали спешно расходиться по своим делам, даже не думая о том, чтобы дослушать захватывающую историю зеркальца. Компания распалась. Вышли и граф с Цисажовским.

–  Мы так и не узнали, как зеркальце попало в этот шкаф, - сказал граф.
– Зеркальце не довело нас до нас самих, до момента рассказывания самой истории. Оно не отразило нас. Не успело, а может быть, не пожелало. Жаль. Я буду думать об этой поучительной истории. С самого начала этот рассказ зеркальца напомнил мне "Историю бутылочного горлышка" Андерсена, которую я читал в детстве. Жизненным пиком бутылки была помолвка девушки и моряка. Однако судно пошло ко дну. Бутылка донесла до берега предсмертную записку утопающих, но ее никто не прочел - чернила были смыты морской водой. Как и бутылка, зеркальце спускалось к глубинам и поднималось в высоту. Бутылку вторично наполнили вином, и она поднялась на воздушном шаре. Зеркальце, во сне, было выброшено в открытый космос из ракеты. Бутылку, выпив, бросил вниз воздухоплаватель. Она разбилась, и осколки попали на балкончик той самой девушки, которая напрасно ждала своего утонувшего моряка. Она так и осталась девушкой - Андерсен называет ее "старой девушкой". От разбитой бутылки уцелело лишь горлышко - оно попало в птичью клетку в качестве поилки. С одной стороны оно заткнуто пробкой, с другой разбито. Разбито сердце "старой девушки", но плева ее не повреждена. В отличие от бутылки, зеркальце осталось целым - зато ее хозяйка была лишена невинности, и зеркальце отразило дефлорацию. Проучаствовав в акте лишения невинности, оно сохранило собственную отражающую плеву. Но не является ли весь этот рассказ нагромождением цитат? Зеркальце насторожило меня своей образованностью. Видимо, оно умеет читать. Наверняка оно читало "Историю горлышка". Люди создают лишь усеченные копии собственных тел: бутылка это нечто вроде желудка с горлышком, зеркальце - подобие глаза с ручкой. Подглядывающего глаза. Вы сами, Цисажовский, читали исповедь бутылочного горлышка?

–  Читал когда-то, - хмуро сказал Цисажовский, почесывая пятнистое надхвостье.
– В детстве я много читал. А потом подумал: глупо читать. Книги написаны для людей, а мы ведь не люди.

–  А кто мы?
– спросил граф с философским холодком.

–  Подробностей нам не сообщали, - флегматично ухмыльнулся переводчик.

–  Ну вот вы, например, поляк, а поляки ведь люди, - сказал граф.

–  Вообще-то я чех, - парировал Цисажовский.

–  Все равно, не могу согласиться с вами насчет чтения. Мы не люди, и тексты не люди. Мы с текстами в равном положении. Нам они даже ближе, чем людям.

–  Вы, как я погляжу, мыслитель, а я простой переводчик, - отвечал Цисажовский, затаив скепсис под слипшимися усами.

По мокрой опавшей листве быстро удалялись эти два нечеловека прочь от случайного шкафа.

1987

История потерянного крестика

Евреи входят длинною цепочкой, Полощутся седые сюртуки, И солнца луч древнееврейской строчкой Ласкает их и падает во мхи. И я еврей. Торжественно и гордо Иду я между всех. На мне сюртук просторный. Я вымыт в микве, чист (С осенней высоты спадает ветхий лист) И, как младенец, свеж. Воротничок мой снежен. Он шею чуть сдавил, шероховат и нежен. В Европу сонную скользят мои глаза, По сморщенным щекам, блестя, скользит слеза. Промытые седины пахнут сладко. В них спрятаны прозрачные уста, В них спрятана таинственная складка, В них мягкая усмешка так проста! Проста, загадочна, нежна, неуловима, Слегка грустна, как будто чуть ранима Дрожащая улыбка мягких уст Всеведущих - лукава, терпелива. Ее от смертных глаз седой скрывает куст Огромной бороды, разросшейся спесиво.

Колышутся огромные знамена, Звезда Давида золотом горит: Шестиконечный силуэт прозрачный, Он сердцу шепчет, сердцу говорит, Как звук шафара, он зовет к ответу Все помыслы, все тайны ветхих книг, Куда мой искушенный ум проник - Веселый, искушенный, странный, мрачный, Немного исступленный, близкий к свету Луны, что как родник. Источник снов, предчувствий, бед И счастья. Есть счастие в познании. О да! Есть смех познания - блаженный и покорный. В каббалу углубившись, я всегда Им освещал бездонность ночи черной. Сам я смеялся коротко и тихо, Но видел тех, чей смех лился рекой Широкой, полноводной. На престол Восходит Знающий. Он, как тумтум, беспол. Он крылышком звенит и тетивой, Он облысел от мудрости ретивой, Но ныне уж вкушает сладкий плод (В священном шалаше всегда царит Суккот).

Кто позабудет смех твой, Бал-Шем-Тов? Он навсегда застыл в глуби веков. Но смех - не мой удел. Увы, увы! Как Шабтай-Цви, я сумрачен и горд (По крайней мере с виду), На самом деле скромно, терпеливо Я исполняю заданный урок - Готовлю искушение для мира, Леплю таинственный и грозный идеал, Ведь Ведающий Все ко мне из тьмы воззвал. Я снял свой тфилн. Я в клетчатых штанах. И в зеркало себя с усмешкой созерцаю. Ты ль это? Я ль это? Не знаю. Но нужно так. И я "Зогар" читаю, И по ночам черчу на сумрачных листах. Чтоб выполнить свой долг, я звезды наблюдаю - Двоящийся Меркурий, красный Марс, Лиловую Венеру. Нечестивы, Да и смешны названия такие, Но имя, то, что я ношу, - Карл Маркс - Еще смешней!

Помощник мой - светлобородый гой. Вот он идет, мой друг, адепт, заложник, Доверчивый, угрюмый и простой - Он думает, что я и впрямь безбожник. Мой бедный Фриц! Когда же ты прозришь? Фриц Ангельс кроткий, мой хранитель, Наивными крылами ты спешишь Прикрыть гнездо ума - священную обитель. И я храню тебя, шепча слова, Которых ты, мой друг, увы, не понимаешь. Не видишь ты, не слышишь и не знаешь: Доверчиво ты смотришь в зеркала. А там нет ничего. Лишь призраки толпой Смеются над твоей огромной бородой. Что станется с тобою после смерти? Что ждет тебя? Та пустота, В которую ты веришь так упрямо? Ничто? Болотце? Солнце? Красота? Бездонная мерцающая яма? Или и впрямь арийская Валгалла Тебя там встретит буйным громом чаш Под бранный звон тяжелого металла И песнь Валькирий? Что ж, мой бедный страж, Желаю тебе счастья и покоя. Ты мне помог, хоть ничего не знал. Серьезно ты читал мой "Капитал", Во мне ты видел мудреца, героя. Мезузу черную на косяке двери Ты принимал за ридикюль Женни.