Диета старика

Пепперштейн Павел

Когда Фриц Энгельс кротко засыпал, Когда все спали - и жена, и дети, - Тогда я плел сияющие сети, Я пепел сыпал, свечи зажигал, Благоговейно к свиткам наклоняясь (Они хранили запах древних нор, Цветущих трав - нездешних, неизвестных). Здесь я читал столбцы стихов прелестных (О, ритм "Казари" помню до сих пор!). Трактатов строки, медленно качаясь, Торжественно текли в мои глаза, И я дрожал, иных страниц касаясь, И иногда прозрачная слеза На книгу капала. Как будто вор несмелый, Я осязал пергамент поседелый От пыли, плесени, от времени и боли, От старости, забвенья, света моли, От тяжести могущественных сил, Что некто в буквы хрупкие вложил.

Прими мою хвалу тебе, каббала - Свеченье тайное, наука всех наук! Шептал я заклинанье, и вставала Толпа теней передо мной, как звук Неясный, но томительный, что слышим Мы иногда из светлых недр земли Или с небес. Тихонько снизошли И, словно в шарике, как будто в снежной сетке, Передо мной возникли мои предки - Все двести двадцать два раввина. Но Их взгляды дальние, как будто луч на дно Колодца темного, в сей мир не попадали. Взывал я зря. Они молчали, Как птички белоснежно-золотые. Ах, Боже мой, они немые! Им слишком хорошо. Они забыли Искусство говорить, ведь в производстве звука Есть напряжение, желанье, боль и мука. Да, звук есть труд. И речь есть труд и боль. Труд - яд вещей. Просыпавшись как соль, Как едкий пот пролившись из тюрьмы, Труд - тот туннель, где мы обречены Кидать свой труп в изгибы медных труб, Вращая меч, который ржав и туп. А стал он туп, вгрызаясь в пустоту - В ту пустоту, что вся полна утрат, Где нас ни утра блеск, ни крошечный закат Не в силах вызволить из торопливых пут. Здесь каждый вертится - неловок, слаб и пуст - Так пред слепым князьком усталый шут Нелепо прыгает, пытаясь смех из уст Вельможных выманить. Здесь каждый падает и всякий тянет всех, И утомление здесь самый тяжкий грех. Без магии наш мир как островок Угрюмый и безлиственный. Над ним Нет звезд и солнца - только смрад и дым. Я из каббалы выудил законы Орудий, денег, сил, властей, труда. Я вплел в них горечь сна и царственные стоны Зернистых масс, не знающих стыда. Я опьянил их будущим, как это Пророки делали. Я показал им свет. Но, уходя от них, я чувствовал, как где-то Ворочается некто… Слово "нет" Шестнадцать

раз застряло на устах (А в трепетной душе застряло слово "Ах", Как зимний путник в блеющих стадах). Огромен, тих, массивен и бескрыл, Ко мне сквозь тьму какой-то тяжкий гость Издалека как будто шел иль плыл… Но я, как дитятко, не ведал страх и злость. Я в круг вошел. И книгу приоткрыл. И имя произнес, которое любил. О рабби Лейб! В морщинках и лучах Лицо твое качнулось надо мной, Как водопад прозрачно-ледяной. Открылся древний рот в сверкающих снегах Огромной бороды. Я слышал запах роз - Ты был внутри цветущ, как райский сад, Я чувствовал биение стрекоз, Я видел бабочек, свеченье летних глаз. Погиб от розы ты, ты жертвой стал любви К цветочным ароматам. И аскет Не удержался, видя розы цвет, И наклонил благочестивый нос К душистым лепесткам коварных роз. Ах, Женни, ты мне розочку сорви, Но только ядовитой не дари! Ведь я и.так умру, понюхавши чуть-чуть, Успевши странный аромат вдохнуть. И рабби Лейб погиб, а он ведь был святой. От мира отрешился. А со мной Что станется? Ведь я так трепетлив! Чего уж там, совсем я не аскет. Да, я люблю горячий солнца свет И дальние прогулки в летний день - Пешком идти, сменяя жар и тень, Хотя я полон и чуть-чуть потлив. Люблю потом над током быстрых вод Присесть в траву. Со лба прозрачный пот Платочком белоснежным отереть, Плеваться сонно в реку и смотреть, Как робкая слюна уносится волной - Так наша жизнь, заброшенная в мир, Уносится теченьем в мир иной. Люблю поесть, люблю субботний пир, Еврейских блюд пленительную нежность. Вкус шалета! Вкус рая, господа! В нем все оттенки чувств, в нем нега и безбрежность. Да, Генрих Гейне прав, что шалет - не еда, А заповедь. Молитва, песнопенье. А то мгновение припомните, когда На пристальных губах рассыпется печенье - Хотя бы кихелах, - и наш язык проворный Все крошки сладкие затягивает в рот, Который, вкусу нежному покорный, Уж венчик сладостный жует! Но и французской кухне я не враг: Намеки устриц, склизкий смех улиток, И красное вино, и элегантный свиток Пространного и щедрого меню… Я сыр на фрукты бережно меняю, И в сторону десерта уж клоню, И тучному салату изменяю С пирожным - преждевременным, как лето, Чьим дремлющим теплом весна уже согрета. В былые годы я ходил к блудницам, В зеркальных залах с ними танцевал, Смотрел в глаза их сонным, жирным шпицам, Изнеженные пальцы целовал. На плечи подавал скабрезный мех - Меня волнует грешной шиксы смех! Еще люблю народное бурленье, Неясный гул, толпу на площадях, Внезапный гнев, неясное стремленье И хруст стекла, истоптанного в прах. Да, помню я Париж сорок восьмого - Дышалось славно. В воздухе плелась Мистическая ткань воинственно-слепого Мерцания. Таинственная связь! Но к делу! Рабби Лейб, где Голем твой? Меня волнует этот образ древний - Он с миссией моей имеет сходство, Такой же гладкий, темный и простой, Неясный, ложный, вечномолодой, Обидчивый и полный превосходства. Где он?
– Рэб Лейб ко мне склонился (От аромата роз кружилась голова), И шепот медленный из уст его пролился - Я различил отдельные слова: "…Он умер… умер… бродит по Европе… призрак…" Я упал. И вдруг грядущее раскрылось предо мною. Я видел, как я старцем ветхим стал: Я в Лондоне живу с трясущейся главою. Потом я тоже умер. Жизнь катилась вдаль. А дух мой отошел в миры иные, Где он, надеюсь, позабыл печаль, Но я себя не видел уж. Простые Ретивые ученики сидели за столами, Фриц Ангельс хлопал мягкими крылами. Табачный дым. Прозрачные, пустые Пивные кружки. Ах, бабочка-душа, куда, куда Ты отлетишь - потом, когда все это Окончится? Отсюда не видать. Однако же я вправе пожелать Тебе полет счастливый и беспечный В прозрачном воздухе, в тот сад, цветущий, вечный, Где будешь ты кружиться над цветком И пить нектар нежнейшим хоботком. То Сад Небесной Торы, там растет Светясь, благоухая, Книга Книг, И на ее страницы, хоть на миг, Я опущусь. А будущее мира все текло И разворачивалось медленно и гулко, Внимательному взору представая: Ах, сколько заседаний и конгрессов! Ах, прений сколько! Мутные графины Наполненные желтою водою, Согбенные лоснящиеся спины… И, как стада животных к водопою, Стекающихся сумрачных рабочих Простые лица. Достоевских бесов Загадочные склизкие улыбки - Они резвились, бились, точно рыбки В потоке сточных вод. Неряшливы, однако! Ах, сколько разных гоев и евреев, Что кашляли и сухо и двояко, И, с лицами угрюмых брадобреев, Склонялись над страницами моими. О дети, дети! Вы Закон забыли, Вы в микве даже в праздник не бывали И оттого покрылись слоем пыли. Вы маленькими козликами стали, Изрядно смрадными, бодливыми, простыми - Вы на копытцах звонких танцевали И рожками о рожки ударяли, Трясли главой, бородками густыми Страницы книг прилежно подметали! Что вы могли понять в моих трудах? Что вас ко мне так сильно привлекало? Я знаю, что! Тянуло вас! Держало! Вы оторвать не в силах были очи, За чтением вы проводили ночи И даже плакали. Загадочный магнит В казалось бы сухом и скучном тексте Был тщательно упрятан и сокрыт, Как клад зарыт на пыльном, видном месте, Как сладостный орех зарыт в безвкусном тесте. Да, долго я его растил, гранил, лелеял, Полировал, чеканил, уточнял, Я ямку рыл и тайно зерна сеял. И собственной мечтою поливал. И наконец среди толпы невзрачной Средь разговоров, навевавших скуку, Средь длинных псов, свернувшихся под лавкой, Средь публики крикливой, серой, мрачной, Среди многоречивых, бородатых, Среди простых, застенчивых убийц, Средь террористов рослых, прыщеватых, Среди увядших некрасивых лиц, Мелькнуло вдруг загадочно-простое Лицо ребенка. Странный, ясный взгляд Глаз широко расставленных терялся Вдали, он плыл вперед, назад, Он в прошлое живое возвращался, И безошибочно, уверенно, спокойно Меня там находил - мое лицо. За ним в петле висит убогий брат На небесах - солярное кольцо. А рядом с ним, вся в траурном уборе, Рыдающая мать. Ее он делит горе, Но далеко его спокойный взгляд! Мы встретились глазами. Он кивнул. Тужурку гимназиста застегнул. И голос прозвучал негромко, ясно, И звон металла отозвался в нем: "Не плачь. Не плачь! Грядущее прекрасно, Но мы к нему пойдем другим путем!" (Как Петр у Пушкина, грядущее прекрасно, Но лик его ужасен. О, как ужасен!) Другим путем! Всегда "другим путем"! То есть моей загадочной тропинкой, Что вьется берегом, минуя водоем, Что камешком блеснет иль влажной спинкой Стремительного юркого зверька, - Вот пробежал беззвучно, скрылся в пуще, Тропинка влажная хранит еще пока След этих лапок - дальше гуще, гуще Ложатся тени, буйная трава Теснит дорожку натиском зеленым, Дрожат соцветия, лиловые сперва, Затем они краснеют. Углубленным Внимательным зрачком заметь тех птиц, Сидящих там, на ветках отдаленных, Двух голубков, воркующих, влюбленных, Дерущихся разряженных синиц, И зимородка спесь! И воронов седых! Тропиночка петляет и плетет Затейливый узор во тьму лесную, Над ней свершает бреющий полет Большая стрекоза. И путника почуяв, Вороны сонные взлетают тяжело, Вздымая крыльями застывший влажный воздух. Недавно дождь прошел. Мерцают как стекло Слепые лужи, обещая отдых И мирный сон - мы все так мало спали! Проходим кладбищем, запущенным и диким, Все заросло, надгробия упали, Древесные кресты трухлявым прахом стали, На преющей коре следы неясных сил, И ягоды сладчайшей земляники Мы здесь срываем с тающих могил. А дальше все темней, темней, темней И глуше. Глуше. Но - постой! Засомневался ты? Да, вот он - "путь другой". Да, здесь под слоем мха на животах камней Трактаты врезаны. И в трещинках скрываясь, Имен зачаточных тихонько зреет завязь Средь плесени. Да, это путь для одиноких душ, Любителей отгадывать загадки И вновь загадывать. Затейники так гадки, Но мы просты, как блюдо спелых груш, Как хлеб, намазанный приличным слоем масла, Как свечка тонкая, что на ветру погасла, Как только что построенный сарай, Как прелая тропинка в дальний рай. Россию видел я в туманах и во мгле, И в северных снегах, и с думой на челе Высоком, словно туча. И она Оттуда, издали, все улыбалась мне - Довольно грустная и страшная страна. Ее улыбка соткана из мглы, Истерик, гула, ужаса. Опять Она кивает! А вокруг главы Какой-то круг. Кокошник или нимб? Она похожа на огромный лимб, Преддверье ада, темный рай теней - Умом ее конечно не понять, Да и не нужно размышлять о ней! Она глядела в яркий, дивный сон, И нежный лик мечтой был освещен, Но гулок, тверд был тяжкий медный шаг. И в сумрачных зрачках метался красный флаг! И витязь юный, призрак молодой, Точнее древний, древний, словно Нил, Ее обнял тяжелою рукой, К ней голову большую наклонил, Поцеловал в нежнейшие уста И тихо прошептал: "Забудь, забудь Христа!" То был лишь временный, ночной, прозрачный сон, И с утренней зарей дрожит и меркнет он, Ведь день настал - и солнечен, и трезв - По водам луч бежит, как меч, сверкая в них, И я вернулся, вновь силен и резв, Вернулся я, твой вечный, твой жених!" И крестик тонкий, крестик золотой, Цепочку расстегнув, снимает он с нее. Он с шеи белой тяжкою рукой Снял и отбросил в бурое жнивье. И крестик тот упал меж колосков На землю мягкую. И легкий ветерок Над ним качал сухие стебельки. А время шло. И стало холодней. И улетели птицы. Иней тонкий Серебряные нити на земле Раскинул. Тихий, ломкий Налет прозрачный комья мерзлой почвы Стал покрывать. И крестик бы замерз, Но мышка полевая вдруг пришла И крестик в острых зубках унесла. Как некогда Дюймовочка из сказки, Прелестная, но крошечная детка, Лишенная тепла, еды и ласки, (На ней была из листика горжетка Осеннего и ветхого весьма) - Она на поле голом замерзала, Но мышку полевую повстречала, И та ее от гибели спасла И в норке приютила. Так и крестик Наш спасся от ужасной белой стужи И скромно в норке поселился вместе С мышами теплыми. Могло бы быть и хуже, Но он был отогрет и до поры Уснул в уюте спрятанной норы. А между тем два воина сошлись. И гул пошел землею той. Один Был бледной дамы верный паладин Весь бел как снег, в пыли минувших лет Потоки слез из глаз его лились, А на челе сверкало слово "нет". Он слово "нет" поставил в свой девиз И тем себя обрек на жизнь теней - Так ветер входит в дыры ветхих риз, Сметает хвои слой с уснувших пней. Другой же был из красной глины слит: Лицо почти без черт, коричневых ланит Ни плач, ни смех не тронули ни раз. И рот недвижен, замкнут навсегда, Но в тягостных зрачках есть нега, есть экстаз, И на высоком лбу зияет слово "Да"! Его увидев, я захохотал. Быть может, неуместен был тот смех, Быть может, это был немножко грех. Но я его в себе не удержал - Я долго бился, долго трепетал И хлопал ластами бессильно по бокам, И в клетчатых штанах ногами стрекотал. А он, мое дитя родное, Безумное, убогое дитя, Ударил дланью тяжкою, большою - Противник рухнул, сумрачно кряхтя, Чуть вздрогнул. Умер. Белые снежинки Покрыли быстро строй его одежд, Заполнили глубокие морщинки, Исхоженные мелкие тропинки, Следы неясные несбывшихся надежд И ужаса. И пляски синеголовых гигантов Не кончались до тусклого рассвета. В зарослях можжевельника густого Из треснутых ваз сочилась темная влага, За оградой, за оградой, Что белела забытою лентою среди густых сумерек. Боже, где же потерянный крестик? Весь сад исходила

я, заглянула под пни, Под покосившуюся беседку, Где тогда среди цветущей сирени, Среди головокружения, среди страниц летней книги, Среди дальнего стука мячиков Мы сидели и смотрели, как в небесах, В небесах, Господи, в твоем высоком погосте Проступали белые манные кресты Словно манна, словно каша, от которой тошнило в детстве, Как романы Манна - толстые, в коричневых переплетах С длинными обсуждениями, С мягкими смертями и обильной сытной едой… Прошелестела детская рессорная коляска за живым забором. Листья-сумасброды, обнажая серебристые изнанки, Путались в сверкающих спицах. Я тогда не думала, совсем не знала, Щурясь сквозь прозрачные ресницы На кресты небесных атлетов, Густо-синих с головы до ногтей, Что мой собственный нательный маленький Материальный до безудержных слез Золотой крестик на тонкой цепочке, Данный мне при крещении, Что и он оставит меня, Оставит, как те другие, Как гости, уезжавшие в рессорных колясках, уезжавшие верхами, Позвякивая стременами, Быстро улыбаясь на скаку, Как воспоминания, похожие на сухие метелки ковыля, Раскрашенные лиловою акварелью, Как третья симфония Маллера, Слушая которую я всегда плакала, Как белые кошки, Ласковые твари, лизавшие мои слезы розовыми язычками И находившими эту горькую влагу более питательной, чем молоко, Как письма, которые я разбирала сидя на полу, Брала их в руки и бросала. Как задумчивые священники-коллекционеры бабочек, Как ночные фейерверки и словесные игры… Неужели все это прошло? Я обошла весь сад, обыскала все уголки, Заросшие высокой злорадной зеленью. В черное болотце смотрелись облупленные изваяния, Качели висели как самоубийца, И все же здесь было еще прекрасно Еще цвели робкие анемоны на запущенных клумбах, Еще в искусственных гротах сохранились кое-где Полупустые алтари для полуденных медитаций С разноцветными камешками И стеклянными статуэтками святых, Я наклонялась над замшелыми скамейками. Я шарила под деревянными столиками, Но крестика нигде не нашла. Не нашла. Да, быстро минуло то ласковое лето… И вот уже нахохленная осень Воссела на карнизе нашей жизни Как будто бы больной и мрачный голубь, Что притулился у окна квартиры И смотрит внутрь - печальным, красноватым, Нечеловеческим и утомленным взглядом. Недавно выпал первый снег. И темный воздух Над этим снегом ходит, как чужой. Худой как палка, наклонясь над чаем, Один в квартире, курит дядя Коля. Вокруг него молчащие буфеты. Какие-то в них тряпки, чашки, блюдца, Какие-то унылые предметы… А впрочем, там нормальные все вещи: Хрустальные граненые бокалы, Спортивный вымпел, чешские стаканы И прочее. Но тяжко дяде Коле. Вот резко тушит сигарету в чашке. Встает, идет к окну. Его рука Рвет ворот клетчатой, застиранной рубашки. Так душно! Душно! Все. Уже нельзя Сносить слепую духоту юдольной жизни! Самоубийство! Распахнул окно - Внизу, во тьме, какой-то снег и лавки, Полузаснеженные крыши двух машин, Железный гриб и дохлые качели, И черные прогалины земли… Его глаза решимостью полны. Обычный инженер, но если смерти Возжаждало истерзанное сердце, То не нужна смекалка инженеру, Уже не нужен ни чертеж, ни разум - Величие предсмертное его Венчает маленькой, но тяжкою короной, Которая отчаяньем зовется. Вот подоконник. На него когда-то Той женщины изнеженные локти Рассеянно, лениво опирались. Теперь же он стоит на нем один. Как высоко и холодно. Пускай. Ведь человек рожден, как камень, для паденья. Все. Только шаг вперед. Восьмой этаж. Наверное достаточно, чтоб быстро Забыть о жизни. Все. Прощайте, вещи. Зачем-то напоследок он решил Перекреститься. Поднял руку. Но она Застыла в воздухе… Близ самых глаз его, по узкому карнизу, Бежал на тонких ножках юркий крестик Самостоятельный. Стремглав. На тонких ножках. Сверкнул и юркнул за балкон соседский. Отчаянье не терпит изумленья: Вот дядя Коля охнул и присел, Шепнув "Ой, блядь!", ступил назад и спрыгнул Обратно в комнату, с которою собрался Навеки распрощаться. Встал как столб. Затем шагнул к столу. Уселся в кресло. Взглянул на чашку с крошечным окурком - Над ним еще витал дымок. "Последний…" Рука сама достала зажигалку И сигарету новую из пачки Отточенным движеньем извлекла. Щелчок. Искра. Затяжка. Едкий дым. Нет, не последняя… И вот пришла весна, и зазвучали, Как лед о паперть, птичьи голоса. В алмазах перепончатого наста (Что словно ювелирный нетопырь Связал бесформенные земляные комья В одну гигантскую святую диадему) Образовались ломкие окошки И подтекания. И истончился сон. Сугробы охнули, как охает старик, Которого ногами бьют подростки В зеленой подворотне. Номер первый, Тот ослепительный огромный чемпион, Который ежеутренне справляет На небесах свой искренний триумф, Стал жаркие лучи бросать на землю. Еще недавно эти же лучи Так деликатно в белый снег ложились, Не повреждая белизны стеклянной Лишь украшая синими тенями И искрами слепящими ее… А что теперь? Осунулись снега. Все посерело, потекло, просело. В туннелях вздрогнули парчовые кроты И пробудились вдруг от мрака снов К другому мраку - жизни и труда. В ходы земли проникла талая вода, Засуетились мыши. Номер первый В их глазках-бусинках зажег простые блики. И крестик вздрогнул. Вздрогнул и ожил. Стряхнул с металла негу зимних снов. Что снится крестикам нательным Во время зимней спячки? Тело. Ключица женская, обтянутая нежной Полупрозрачной кожей. Легкий жар. Задумчивая шея, грудь, цепочка… И, может быть, любовной страстной ночи Безумие, которому он был Свидетелем случайным, непричастным, Затерянным меж двух горячих тел, Блуждающим по их нагим изгибам - Бесстрастный странник по ландшафтам страсти, Случайный посетитель жарких ртов, Открытых в ожиданье поцелуя… Теперь тепло земли, тепло весны, Простор полей и звон ручьев весенних Сменили жар людских огромных тел. Побеги, корни, зерна - все ожило. Мир роста развернулся под землей - Растут и вверх и вниз, внутрь и вовне растут, Растут сквозь все и даже сквозь себя В экстазе торопливо прорастают. И крестик вышел на поверхность. Свет. Самостоятельность. Движенье. Ножки тонкие Вместо тюремной ласковой цепочки Как знак свободы новой отрасли. Он побежал. Бежит. И все быстрее. Мелькают мимо трупы колосков, Могилы воскресающей травы… И все быстрее. Сладкий ветер. О сладость ветра! Сладость ветра! Свободной скорости святое упоенье! Быстрей! Быстрей! Быстрей! Быстрей! Они бегут. Их много. И мелькают ножки. Они бегут и на бегу сверкают. Все - крестики. Порвавшие цепочки, Сбежавшие с капризных, теплых тел, Прошедшие сквозь лед, навоз и уголь, Сквозь нефть и ртуть, сквозь воск и древесину, Сквозь мед, отбросы, шерсть и кокаин, Сквозь алюминий, сквозь ковры и сало… Теперь лишь бег, смех и сухие тропы. Свобода! И любовь к свободе! Огромный мир бескрайности своей Уж не скрывает - он устал скрывать бескрайность. Свобода! И любовь к свободе! Я так люблю тебя, как оранжевый флажок Свою железную дорогу любит. Не знаю точно о флажке. Быть может, Что он не любит никого. Но я Люблю тебя так сильно, что флажки. Дороги, рельсы, поезда, сторожки, Ремонтники в оранжевых жилетах, А также море, лодки, корабли - Все это под давлением любви В одну секунду может сжаться В один гранитный шарик, что тебе Я подарить смогу. Уехать надо бы. Наш мир как островок. Но остров есть, где жил холодный смех, Где до сих пор отчаянье - не грех, Где дождь - религия, а боль как поясок. Собрать багаж. Отныне жить далече. И там себя сковать незнаньем чуждой речи, Неловкостью, акцентом, бородой, Насмешливостью девы молодой. Здравствуй, лондонский туман И девичий тонкий стан! От моих горячих ручек Вспыхнут щечки моих внучек! London! City of the rain! You will clean my poor brain! My little doll is done from steel, And I remember why. Becouse the only steel reminds The colour of your eye. And smell of steel is very nice, Like flying over snow. I hide my little heavy doll That I'm afraid to show. I don't want continue the game The shamefull play which has been done for flame I will escape to shadows of the cave, There is a doll inside. My doll. It must be saved. Around us are thousands lifes, All over us are thousands skyes, The frozen glass. And slightly melting snow… The rotten grass is going to grow. I did create this world - collapsed as a star, A tired star - old, cold, and very far. We now are gone. But traces of that lights will follow you - through nightmares and the nights. Your scarlett lips are wet with autumn fog: It kissed you tenderly, as children kissed the dog. The voise of duck. And gloomy eyes of kings, Expecting us with platin shiny rings. I am too old. My beard is too long. I have been yew. And, may be, that was wrong. Good buy, my kids. I'll see you very soon. When moon will turn to cheese. And cheese will be the moon. Remember then your poor Karl Marx, As well as sphinxes, lightninds and the sharks, Gods and the monsters, mushrooms on the trees… Remember me. But don't disturb me, please. My life in London will be sleepy, sweet. I will be fat. And guess, what I will eat? But better I will keep the secret of my meel. You know what to think. You know how to feel.

1986

История потерянной куклы

Верочка, Верочка, Не ходи, не ходи Полоскать свое розовое платье. Мамочка, мамочка, Я должна, я должна Полоскать свое розовое платье! Верочка, Верочка, Не ходи, не ходи Полоскать свое розовое платье. Мамочка, мамочка, Я должна, я должна Полоскать свое розовое платье!

1 Мурка

У Липочки был хорошенький, белый котеночек Мурка. Липочка его очень любила, и Мурка, должно быть, понимал это, потому что в свою очередь как нельзя больше привязался к девочке, всюду бегал за ней, знал ее голос и вообще делал почти все, что она заставляла.

–  Лучше моего Мурки ничего быть не может, - часто повторяла девочка подругам и начинала рассказывать, как проводит свободные часы в обществе белого котенка. Но вот однажды случилось совершенно неожиданное обстоятельство, после которого Липочка не только разлюбила Мурку, но даже долго-долго к себе на глаза не пускала.

Дело было летом; выбежала Липочка на крыльцо, которое выходило на черный дворик, где кухарка Анисья всегда кормила уток, кур и прочих домашних птиц.

Мурка по обыкновению последовал за Липочкою. Сев на завалинку, он несколько минут спокойно смотрел на собравшуюся ватагу, но затем вдруг навострил уши, моментально спрыгнул на дворик и давай гоняться за всеми в разные стороны. Поднялись шум, беготня, крик…

–  Что случилось?
– спросила прибежавшая из кухни Анисья. Липочка вместо ответа громко рассмеялась, указывая на Мурку, который, подняв хвост трубой, продолжал весело гоняться за птицами.

–  Вот я задам тебе, противный, погоди, - погрозила Анисья и, замахнувшись полотенцем, хотела ударить Мурку, но Липочка удержала ее.

–  Что ты, Анисья, как можно!
– сказала она.
– Ему больно будет.

–  Так и надо, барышня, чтоб больно было…

–  Нет, нет, нельзя…

–  Зачем он, плутяга, пугает моих птиц?

И Анисья все-таки угостила котенка порядочным шлепком по спине. Мурка с видимым неудовольствием вернулся на завалинку. На следующее утро повторилось то же самое. Анисья рассердилась еще больше и на этот раз хотела уже вздуть котенка розгою, Липочка, однако, опять не допустила; таким образом защищала она его чуть не каждый день, до тех пор, пока, однажды, не задушил он на глазах у всех хорошенького, желтенького цыпленочка.

О, тогда Липочка ужасно вознегодовала и рассердилась на Мурку, называя его гадким, противным; целый месяц не пускала в свою комнату и раз навсегда запретила выбегать на черный дворик. Мурка, конечно, не мог понять сделанного запрещения и при всяком удобном случае рвался позабавиться с птицами, но Анисья сторожила очень внимательно; как только видела она, что котенок направляется к черному дворику, тотчас брала розгу и шлепала его ею по пушистой спине.

Мурка громко, жалобно мяукал, вероятно надеясь, что Липочка придет ему на помощь, но Липочка не только не приходила, а еще порою, слыша из комнаты голос бывшего любимца, приказывала кухарке хорошенько расправляться с ним, для того, чтобы он не вздумал снова сделать вреда маленьким, беззащитным цыплятам.

Раз от разу Анисья все сильнее и сильнее наказывала Мурку розгой. Делала она это обычно на лестнице, недалеко от Липочкиной комнаты. Постепенно Липочка даже привыкла слышать каждый день жалобное Муркино мяуканье и шлепки розги, и наставительное покрикивание Анисьи: "Вот ужо тебе, негодник, вот тебе…" И вот однажды Липочка обратила внимание, что на лестнице противу обыкновения воцарилась какая-то странная тишина, хотя только что слышались шаги и кряхтенье Анисьи, и слышалось, как она подзывает к себе котенка, чтобы в очередной раз хорошенько вздуть его. Липочка отвлеклась от красивой фарфоровой куклы с закрывающимися глазками, кото-рою как раз занималась, и внимательно прислушалась к звукам в доме. Было совсем тихо. Липочкины родители незадолго до того велели заложить коляску и уехали в гости.

–  Анисья, - позвала Липочка.

Никто не откликнулся.

Липочка отложила куклу, встала, тихонько отворила дверь и вышла на лестницу. Внизу она сразу увидела Анисью, которая сидела на табурете, повернувшись к ней спиною.

–  Анисья, что ж ты не откликаешься?
– спросила Липочка.

Анисья покачала немного головой, но ничего не ответила. Это показалось несколько странным девочке. Она спустилась по лестнице и тронула сидящую Анисью за плечо. Та ничего. Липочка заглянула ей в лицо. Старуха покраснела, взгляд ее направился куда-то в другую сторону, и она стала - как будто ни в чем не бывало - завертывать в белый платок какой-то предмет, лежащий у нее на коленях.

–  Что это у тебя?
– полюбопытствовала Липочка.

Анисья только махнула рукой.

Все это настолько встревожило девочку, что она принялась расспрашивать Анисью, что случилось, и принуждать ее к какому-то объяснению ее странного поведения. Однако та сначала только отнекивалась, давала какие-то уклончивые ответы, вроде как "молоко выкипело" или "в церкви пожар случился" или, того хуже, "сундук на сосне повесился". Сообразительная Липочка, однако, видела, что ту вовсе не охота к шуткам принуждала давать такие уклончивые объяснения. Внимательно вглядываясь своими пытливыми глазами в морщинистое лицо кухарки, Липочка все пуще теребила ее. Наконец, старуха вовсе закрыла глаза, пробормотала что-то вроде "правда правду ножками к смерти защекочет…", прибавила еще несколько смутных народных поговорок и только после этого с большой видимой неохотой развязала лежавший у нее на коленях платок и показала Липочке, что в нем находится.