Дикая энергия. Лана
Шрифт:
Римус выслушивает очень внимательно. Кивает. Долго думает, потом входит в арматурную клетку. В его руках две тонкие деревянные палочки. Потихоньку, монотонно начинает выстукивать на большом барабане. Я невольно подхватываю, начинаю отбивать ритм ладонью по колену…
Римус мельком смотрит на меня — и вдруг его будто прорывает. Он мечется внутри клетки, барабаны оживают — все разом. Я слышу стук своей крови — и крови Римуса. Я слышу ритм целого города. На мгновение кажется, что снова наступил энергетический час и теплая волна вот-вот зальет меня целиком…
Римус обрывает игру. Опускает руки. Выбирается сквозь щель между двумя арматурными прутьями. Мое сердце колотится, как после долгого бега.
— Скажи, — Римус делает паузу, испытующе смотрит на меня. — Ты могла бы прожить… без подзарядок? Без энергетического часа? Хотя бы сутки?
Я не ждала этого вопроса. Звучит неприятно и угрожающе. Я встаю. На роликах, вообще-то, трудно принять боевую стойку. Что он имеет в виду? Неужели догадался, что я украла наушники и за это меня могут отключить?!
— Да нет… — Он огорчен, что я его неправильно поняла. — Я не собираюсь ничего у тебя отбирать… или запугивать. Просто ты похожа на… на некоторых людей. Они чувствуют ритм, как ты. И у них… своя энергия. Энергия из сердца. А не из разъема. Понимаешь?
— Мне нужен барабан, — говорю я холодно. — Всего лишь маленький барабанчик. Остальное я сделаю сама.
Мы беседуем до рассвета.
— Люди, живущие на равнине, не похожи на тех, кто родился и вырос в горах. Другой ритм, понимаешь? Сам мир ритмически организован. На равнине — плавно, это протяжная песня. А в горах — резкие перепады. Крутые повороты. Вершины и пропасти. В горах выживают по-настоящему дикие.
Я никогда не была ни в горах, ни на равнине. Город — вот мой мир. Серые жилые кварталы, улицы, площади и покинутые башни. И еще промышленные районы, куда без пропуска не пройдешь.
— Мы все — пленники ритма, хозяева ритма. Утро — ночь. Сон — явь. Вдох — выдох. Наше сердце — ударная установка. Наш мозг подчинен ритму и производит ритм… Тебе не скучно?
— Нет! Что вы!
Он трет ладони, будто у него зябнут руки.
— Родителей помнишь? — спрашивает ни с того ни с сего.
Я пытаюсь вспомнить. Получается плохо. Вроде были какие-то люди… Вроде я их когда-то любила…
— Они умерли.
— От чего?
— От старости, — предполагаю неуверенно. И замолкаю.
Римус тяжело качает головой:
— Приют… Приют, а не дом. Только воспитатели не ставят в угол — они сразу лишают пакета… воли к жизни… цели…
Я не понимаю его. Он и не ждет, что я пойму. Поднимается, идет куда-то в глубину магазина и через минуту возвращается с маленьким, как две моих ладони, барабаном.
Барабан старый, это видно с первого взгляда. Кожа на нем вытерлась, кое-где засалилась. Сквозь пятна проступает неясное изображение.
Я всматриваюсь. На барабане нарисован волк.
— Это… старая вещь?
— Это древняя вещь, — говорит он с легким упреком. — Она не очень красива. Но в ней есть душа. Она помнит настоящие ритмы — рождения, сражения, смерти. Возьми. Тебе пригодится.
Он улыбается. Незаметным движением выхватывает из железного ребра барабана трехгранный стилет без пятнышка ржавчины. Я невольно отшатываюсь.
— Пригодится, на все случаи жизни. — Он осторожно прячет оружие назад. — Обрати внимание, на чем этот барабан крепится. На цепи.
Он прилаживает цепь мне на плечо. Очень удобно. И совсем не тяжело.
Возвращаюсь домой утром, с барабаном на плече. Меня покачивает от усталости, но я совершенно счастлива.
Игнат встречает меня у дверей нашего блока. Дождаться не может, бедняга.
— Да целы твои коньки, не беспокойся!
Он как-то вяло реагирует на мои слова. Мнется. Отводит взгляд.
— Да что случилось?
— Ты знаешь… Ева нашлась.
— Правда?!
— Да… в коллекторе. В канализационном коллекторе спустили воду… и тогда нашли… ее. То, что от нее осталось.
— Темная история, — говорит Длинный.
В его комнате в форме ромба горят все лампы. Все динамо-белки бегут в своих колесах. Я сижу на полу и плачу. Мне плевать, что он видит мои слезы.
— Она слишком поверила… что Завод — это все равно, что загробный мир! Она покончила с собой! Прыгнула в коллектор… А мне написала…
Я не могу говорить. Захлебываюсь.
— Я не думаю, что она покончила с собой, — говорит Длинный.
От неожиданности поднимаю на него мокрые глаза.
— Она любила жизнь, — говорит Длинный. — Да, ей было трудно, не хватало энергии. Но она понимала, что такое жизнь. И ни за что не спустила бы ее в коллектор… как в унитаз.
Я понимаю, что он прав. Горе сделало меня глупой. Я слишком легко поверила в самоубийство Евы.
— Но тогда ее кто-то убил?!
Длинный молчит.
— Но кто? И за что?! И при чем тут Завод?
— Ты не рассказывала мне, — начинает Длинный, — что с вами стряслось в ту ночь, когда ты искала подзарядку для Евы.
— А откуда ты знаешь…
— Брось, — машет рукой. — Где знают двое, знает и свинья.
Он снова прав. Я закусываю губу.
— Не бойся, — говорит Длинный. — Я же тебе не враг.
Я рассказываю ему, как мы напоролись на контролера. Как пытались уйти, но не смогли. И как он нас отпустил.
Длинный долго молчит.
— Контролеры никогда не ходят поодиночке, — говорит он наконец. — Разве ты не видела патруль?
Я молчу. И опять он прав.
— У контролеров нет такого оружия. То, что ты описала… Это не разрядник. Это штука помощнее. Я даже не знаю… не знал, что бывает такое оружие.