Дикая охота короля Стаха. Оружие. Цыганский король. Седая легенда
Шрифт:
Он видел, что она успокаивается, но видел и то, что идиллия, нарисованная им, не доходит до нее. И вдруг она сказала горько, но почти спокойно:
— Нет, пан. Не обойдется. В другой раз не обойдется… Все этим кончают, кто раньше, кто позже. Нет выхода.
И потому, что он все еще гладил ее по голове, отшатнулась от него и, прижавшись к стене, сказала:
— Я хотела бы только, чтобы в следующий раз, когда это будет… мне хотелось бы, чтобы это были вы. Потому что если какой-то старый хрыч или просто пан… я утоплюсь тогда.
Яновского охватил жгучий стыд.
Он сидел неизвестно сколько, сжав виски, а потом увидел, что она спит, утомленная пережитым.
Тогда он тихо, как вор, краснея от стыда, положил ее на подушку, неслышно укрыл одеялом, а сам долго еще смотрел ей в лицо.
Потом вздохнул, снял с себя чугу и, расстелив ее у дверей, растянулся на ней.
В этом был и позор, и мстительное наслаждение, и какое-то светлое, чистое, немного грустное и совсем новое чувство.
6
— Пане, вставайте. Ой, пане, вставайте!
— Что, что такое?
— Ой, пане, что-то недоброе творится за оградой.
Яновский вскочил на ноги. Перед ним стоял один из гайдуков короля, перепуганный насмерть. Михал, поначалу удивленный, почему он спит на полу, наконец все вспомнил и спросил:
— А девушка где?
— Какая девушка? А, эта, что здесь? — И гайдук осклабился. — Мы их утром не держим. Пошла домой.
— Ну и хорошо.
С дневным светом к Яновскому возвратились (хотя и сильно приглушенные) предрассудки и правила морали прежних дней. Ему стало мучительно стыдно за события этой ночи. Да, эта Аглая — чудесная девушка, да, судья не человек, а грязная свинья, и он не жалеет, что отлупил его. Но утешать эту девушку, как будто рядом с тобой несчастная княгиня, но спать у дверей, как будто ты в спальне королевы… Какая нелепость!
Он быстро оделся, прицепил саблю и побежал из комнаты. В зале было пусто. На крыльце Михал увидел толпу гайдуков, которые хлопотали возле пушки, наводя ее на запертые ворота. Они суетились, кричали. Кто-то сыпал в жерло порох из картузов.
Яновский растолкал людей, выбежал во двор.
— Что случилось?
— Погляди сам, — мрачно сказал какой-то шляхтич, желтый с перепоя.
Глазам Михала открылась ужасная картина: выгон перед частоколом был черным от цыган. Поднятые загорелые лица, разверстые пасти. Сплошной рев. В воздухе колья, топоры, кнуты. Кожухи распахнуты на груди. В глазах ярость.
Медикус остановился рядом с Михалом. Его глаза сияли непонятным восторгом.
— Сегодня мы, кажется, погибнем.
Михал метнул на него злобный взгляд:
— Погибнут они. Забыли, на кого подняли меч. Мы пьянчуги, но мы умеем воевать.
И снял шапку:
— Благодарю тебя, господи. Ты дашь мне перед смертью еще раз увидеть, как вместо вина льется голубая кровь.
Медикус с иронией смотрел на него:
— Боже, какие герои!
— Где король? Где гости? — вместо ответа спросил Михал.
— Дрыхнут.
— Ну что же, тем лучше.
И он спустился вниз. Ему удалось собрать отряд из двадцати трезвых
«Коронный судья» выбежал из дверей, увидел, что шляхту возглавляет Михал, и стал выкрикивать, воодушевляя гайдуков:
— Смелее, ребята. Все королевство смотрит на нас! Кто умрет, того бог к себе возьмет. За родину, за короля!
— На штурм! На штурм! — ревели осаждающие. — Смерть владыкам!
В ворота начали бить чем-то тяжелым. Полетели гнилые щепки. И тут Яновский увидел короля. Одетый как на бал, он размахивал в воздухе саблей, стоя среди хмельных гостей.
— Небо! Родина! Король! Круши их, братки! Топором их! Дубиной!
Сердце Яновского пылало небесным яростным восторгом. Нет, жива была отвага сотен поколений, жива была слава! Вот она, эта отвага, — проснувшись у винной бочки, увидела опасность, расправила крылья и летит над головами людей.
Створки ворот распахнулись. Во двор ввалилась толпа инсургентов [94] .
94
повстанцев
— Святой Юрий и Белая Русь! Умрем! — диким голосом закричал Яновский и бросился с саблей навстречу наступавшим.
Одновременно он услышал крик Якуба и увидел его поднятую саблю. Не помня себя, в диком упоении боем, Михал врезался в толпу, скрестил с кем-то саблю, ожидая, что тотчас рядом встанут еще и еще шляхтичи, Горации, герои Плутарха.
Что-то насторожило его. Он оглянулся. На площадке, кроме Якуба и него, никого не было. Куда подевались остальные, сказать было трудно. Михалу показалось только, что у крыльца, в лебеде, шевелились чьи-то ноги. Однако он бился.
— Сейчас ухнет пушка. Вот тогда вы запляшете!
Страшный гром прозвучал над сечей. Когда дым рассеялся, Михал увидел ствол пушки, почти весь разорванный на загнутые полосы, похожий на желтую лилию. Рядом с пушкой лежал, задрав вверх зад, «коронный судья».
В тот же миг безумная толпа закружила Михала и короля и понесла к крыльцу. Их схватили, обезоружили, связали руки, поставили поодаль друг от друга.
Цыган, который получил в то утро оплеуху, взобрался на крыльцо.
— Роме! Мы скинули ярмо, что давило нас. Цыганская республика, живи! Прочь деспотов!
Толпа ответила громкими криками. Шапки взлетали над головами людей.
— Мы будем судить короля. А всех, кто зверствовал, защищая его, отдаю в твои руки, народ цыганский. Окончились поборы, окончилось угнетение.
— Ура, Ян! Живи! На счастье цыганам!
Короля увели во дворец. На крыльце он крикнул:
— Король в кандалах — все равно король!
Яновский скрипел зубами от позора. И это были люди, это были герои! Лучше было умереть… Одни бежали на пушку — и это было стадо быдла с кнутами. Другие — вооруженные, сильные, могущественные — попрятались кто куда! Боже, боже! Осталась смерть. Только смерть.