Дикая охота короля Стаха. Оружие. Цыганский король. Седая легенда
Шрифт:
Где он? Что с ним? Удивительные силы в душе. Как будто вместе со сном исчезли тени минувших дней. Все просто на земле, все ясно. Луна — это да, земля — это да, люди, любовь. А что по сравнению с этим все привилегии, все подвиги, война, шляхта? Крик пьяного Якуба? Или зад «коронного судьи»?
Где они, куда исчезли? Почему он такой свободный и спокойный? Любить — это да. Жить, только жить. Вот она, сила земли, влилась в него через эту девушку, которую он не знал еще несколько дней назад. Снова от нее? Снова пить, драться на саблях, снова… Ах, только не это!
Он приподнял лицо, глянул на нее. Распустила волосы, прикрыла его лицо от солнца еще днем. Так и сидит. Лицо голубое. В глазницах синие тени. Глядит на него так, будто на родное дитя.
Праматерь Ева. Только они вдвоем существуют на этой грешной, самой лучшей земле.
Она, видимо, поняла, что уснул на ее коленях один — слабый, беспомощный, а проснулся совсем другой — и в нем сила сильных. Снова почувствовала себя слабой, снова возвратилась к мыслям их первой ночи.
— Вставайте. Месяц плывет. Теперь я уже не нужна вам. Я пойду, меня ищут.
Вместо того чтобы встать, он взял ее руку, притянул к себе и поцеловал жесткую ладонь.
— Рука, — сказал он. — Пальцы.
Она отняла руку:
— Не надо этого, не надо. Они не такие, не для вас. Это одно горе. И мне не надо благодарности.
— Они для меня, — просто сказал он. — Только для меня. Пусть попытается кто-нибудь запретить мне целовать их… всю жизнь. Неужели ты думаешь, что я сменяю эти руки на другие, что я отпущу тебя? Не будет такого, как в прошлую ночь, но я останусь. Мое место здесь, мне здесь хорошо…
— Пан… — начала она, испуганная властностью этого голоса.
— Пан умер во сне. Здесь лежит простой человек. Адам. Ему хорошо со своей Евой.
И он притянул ее к себе, увидел в глазах отражение звезд. Она просунула ладонь между своей щекой и его губами, но он отодвинул ее ртом…
А утром взошло солнце.
8
— Встать, суд идет!
Под огромным дубом на скамейках сидели шесть цыганских старейшин. Высокая рада. Они отклеили на миг зады от скамейки, когда появился выборный цыганский судья — тот самый Ян, что выдумал забаву с крапивой, прокурор — какой-то захожий школяр, и «аблакат» — сладкоречивый молодой цыган с хитрыми и черными глазами.
Вокруг судилища расселись прямо на траве цыгане из окрестных таборов и немногочисленные крестьяне. За эту ночь цыганские массы успели расколоться на умеренных и неистовых. У умеренных болели головы после возлияний, им хотелось похмелиться. Неистовые опоздали к застолью и потому пылали священным гневом. Сидели рассеянные. Разговаривали.
Поднялся судья:
— Народ цыганский. Сегодня мы, уполномоченные на это, судим бывшего короля цыган Белоруссии, Литвы и Подляшья Якуба Знамеровского, аспида нечистого, волка и змея.
— Почему бывшего? — лениво спросил один высокий советник.
— А потому, что сегодня на тайном заседании суд цыганский решил принудить короля подписать абдыкацию [95] , сиречь отречение. Пусть будет существовать отныне и во веки республика цыганская.
— А что, это неплохо, — отозвался молодой взволнованный голос.
— Фига тебе, а не «неплохо», — вскипел второй высокий советник, человек со шрамом, пересекавшим глаз и левую половину лица. — Нам тут за республику все окольные паны шкуру спустят. Где найти убежище? Где коней прятать, чтобы власть не дотянулась? Где самому укрыться? Только под крыльями сильного короля… Ты, может, ту республику в борщ положишь? Или в дождь на плечи накинешь? Сопляк! Поторопились тут с вашей мужицкой республикой. Дворец штурмовали, пушку повредили, короля связали, людей его избили. А теперь сиди тут, думай, как исправлять положение. А в сейме кто будет?
95
отречение от престола, власти (лат.); у римлян также исключение из состава семьи с лишением наследства
Вскочил на камень и неучтиво перебил советника глава партии неистовых, тот медник, которому Якуб запретил жениться.
— А что? Всем головы долой. Здесь, на площади. Дороги в белый стан цыганского счастья по крови ведут. Сечь головы! И счастье, и мир тогда будут. Воля!
— Действительно хорошо, — растроганно сказал кто-то. — Воля. Иди и бери коня. Захотел — едешь, захотел — на месте сидишь. Кони свободно переходят из рук в руки.
— Тю-у! Заврался! Разве кто на такую волю пойдет, — загудели голоса.
Суд не получался. С трудом удалось заставить всех замолчать.
Слово взял прокурор в длинной школярской свитке:
— Люди! Великая орда цыганская! Я обвиняю короля Якуба в злоупотреблениях властью, несправедливых приговорах и чрезмерных поборах.
— Я король, — с достоинством сказал Якуб, который находился под стражей на скамейке.
— Он не король, он грабитель. Quousgue tandem abutere, Знамеровский, patientia nostre? [96] Он сек наших людей, бил их, хотя мы свободный народ… Э-э… вы свободный народ. Несправедливо, жестоко карали наш честный, избранный народ. Dura lex! Он сделал нас нищими. Как мы жили? Semper горох, raro каша, miseria наша [97] . Он отнял у нас наши звонкие котлы, наши возы, наших чудесных коней, вороных, гнедых, буланых, серых. У них были такие твердые, нерастрескавшиеся, необрезанные копыта, такие ровные, свои, неподпиленные зубы, такие мягкие морды с трогательными волосками. Горячие без водки, сильные… Им не надо было тыкать кулаком в пах, когда покупатель крался с соломиной к бельму.
96
«Доколе ты… будешь испытывать наше терпение?» (лат.); юмор здесь в том, что «цыганский прокурор» цитирует первую фразу знаменитой речи великого Цицерона против Луция Сергия Катилины (ок.108-62 до н.э.), многократно пытавшегося захватить власть в Римской республике; понятно, что у Цицерона на месте фамилии Знамеровского стояло имя Катилины
97
Жесток закон! …Всегда (горох), изредка (каша), бедность (наша) (лат.)
Народ начал всхлипывать, плакали даже некоторые мужчины. Послышались возгласы — поначалу несмелые, а затем все громче:
— Смерть ему! Смерть! Голову долой! Умник ты наш! Ученая голова! Смерть королю!
— Тиран! Убийца! Монарх! — кричал школяр.
Потом выступил адвокат. Хитро прищурив черные, как уголь, глаза, он сказал тихо:
— Да, король нас обижал, он брал с нас десятину и больше. Мы страдали под его игом. Однако разве может кто-нибудь упрекнуть наш народ в том, что он жестокий, что он кровожадный? Нет, наш народ самый добрый, самый мягкий, самый смирный на земле. Я прошу о милости. Вот он сидит, этот несчастный. Неужели вы не видите, как он склонил голову, как слезы закипают на этих добрых глазах, как он сдерживает сердечные воздыхания? Имейте жалость в сердцах своих! Его славный батю глядит с небес на несчастного сына и плачет. И неужели вы забудете его доброту? Он отнимал у нас коней, но несравненно больше давал нам. В великих походах и войнах под его началом мы приобрели втрое больше коней, мы прятали их здесь, и никто не осмеливался их тронуть. А какие это были кони! Боже мой, их гривы были как тучи, глаза как черные звезды! А какой славы достигла при нем держава цыганская! Как боялись ее враги, как слушал ее голос в сейме сам король!
Народ плакал навзрыд. Даже советники, похожие друг на друга, широко раскрыв рты, ревели густыми басами:
— Ы-ы-ы!
— Ну вот что, — прервал плач одноглазый советник. — Уведите арестованного короля. — И властно продолжал: — Я думаю, хватит. Подурачились всласть. Напакостили, напились, наигрались. Надо кончать. И я древней властью старейшин приказываю… Это окончательный приговор.
Толпа умолкла, и прямо на головы людей упало короткое слово:
— Чупна!
— А что, ничего! Иногда помогает, — послышалось с разных сторон.