Дикая охота. Колесо
Шрифт:
Синие сполохи в ветвях тихонько звенели, словно стеклянные трубочки, в которых пел ветер. Россыпь холодных звезд в небе тоже пела – совсем иную песнь, и переплетение этих мелодий заполняло лес под темными сводами крон. За узорным кружевом плюща начиналась угольно-черная мгла, в которой один за другим таяли силуэты духов. Маре казалось, что под темной шершавой корой всякий раз, когда пустота принимала свое дитя в себя, пробегали синеватые молнии, от самых корней и до затерянных в вышине кончиков ветвей.
– Крас-с-с-сиво, правда?
Ведьма скосила глаза на кельди, сидящую
– Правда. Древняя, по Древу идет сила? Когда духи засыпают?
Кельди поморщилась:
– Какая я тебе древняя, ведьма? Так… молодо-зелено.
Словно в подтверждение ее слов, в чаще послышалась чья-то возня и свистящий смех, а затем на поляне появилась стайка резвящихся кельди. Самая юная пыталась догнать остальных, схватить хоть кого-нибудь, но духи выворачивались из рук сестры. Те, кого люди звали бесями, заплели в косы ниточки травы и гроздья шиповника, и синие блики плясали на круглых алых боках ягод в их волосах. Сидящая рядом с Марой кельди довольно усмехнулась, наблюдая за ними.
– Ишь, молодняк… А то все вон какие хмурые, будто не к Бессмертному до весны идем, а в Бездну на веки вечные!
Мара усмехнулась: из всех духов только кельди да болотные огоньки оставались легкими да радостными в нынешнюю Ночь Сна. Иль-вэане, отдельной группой сидящие неподалеку от Древа, почти не шевелились, глядя на крылатых духов, но ведьма каждой частичкой тела ощущала их неодобрение: мол, негоже так себя вести на пороге Бессмертного, перед старым и добрым Богом. Но кельди знали то, о чем древние иль-вэане не ведали. Богу угодна радость. Богу угоден смех. А страх и грусть – разве нужны они?
Кельди между тем продолжила:
– А что до твоего вопроса… Древо – это наш дом, Мара. И то, что ты видишь, означает только одно – в свой дом мы возвращаемся чистыми, изначальными. Темное сюда не проникнет. Ежели б немерт или еще какая дрянь попыталась проникнуть в Дом Бессмертного, ты бы увидела, как черно-алые искры замерцали бы под корой, и пустота не приняла бы того, кто отравлен. Он просто не сумеет войти. Не сумеет навредить изнутри.
– Поэтому они хотят запечатать Дом снаружи?
Кельди повела плечом:
– Да кто ж знает, что они там хотят… Просто так должно, вот и все. И чего горевать, коль так рано или поздно происходит? Мы все равно возвратимся сюда. Я верю в это, ведьма.
Мара не ответила, но в сердце теплой волной поднялась благодарность. Тишь вокруг, нарушаемая лишь голосами духов, искрилась и дрожала от вспышек силы и образов. Сотни образов, тревожных и беспокойных, и сотни тихих слов, мягких, верных, надежных. Духи утешали друг друга, отгоняли сомнения друг друга, оберегали тех, кто страшился нынешнего сна. Связь тысячи живых существ прошивала Мару раскаленной добела иглой – только боли не было. Лишь покой и бесконечное ощущение правильности и неразрывности этой крепкой единой нити.
Вот уже и все хеледы ушли к Бессмертному. Первыми всегда уходили духи воды – самые хрупкие и ощущающие холод зимы сильней других: сначала лиреаны, следом за ними – кримхейны, духи-лекари, а уж потом и хеледы.
Следующими
Серебристый огонек опустился на плечо древней. Та медленно повернула голову к нему, и тут Мара впервые увидела улыбку иль-вэане – не оскал, не кривую ухмылку… Острые черты бесплотного лица, освещенного изнутри, будто смягчились, и в туманных глазах под прозрачными ресницами разлилось тепло. Уголок губ чуть приподнялся, и болотный огонек радостно зазвенел весенним колокольчиком, отвечая на ее улыбку. Искорка взвилась выше и легонько коснулась кончика острого носа иль-вэане, а затем умчалась к своим братьям и сестрам, а иль-вэане вдруг рассмеялась.
Мара замерла. Круговерть живых, ярких словно само солнышко образов, поглотила ее, закружила былинкой на весеннем ветру. Иль-вэане смеялась, а женщина видела маленьких детей, сияющих золотом и играющих с длинными цветными лентами, звонкие капели на краю зимы, первый полет несмышленого птенца… лепестки яблонь и вишен, устилающие тропинки, мягкий теплый закатный свет сквозь листву… звездопады в конце лета, медовый и пьянящий вкус сладких губ… чьи-то глаза, темные и лучистые, с искрами плавленого янтаря и золота на самом донышке, родные, виденные уже однажды, в какой-то из сотен жизней – в каждой ли? Жизнь. Мерцающая, вечная, настоящая Жизнь.
Древней отвечали. Духи отзывались, смеялись и улыбались своей сестре, и скоро радость заполонила весь мир. Или так казалось ведьме. В груди поднялось щекочущее ощущение, золотистое и солнечное, и скоро Мара сама смеялась вместе с ними, и огоньки в ветвях звучали серебряными колокольчиками, и сам ветер хохотал в голос. Ведьма знала – Бессмертный тоже сейчас смеется. Иначе быть не могло.
А иль-вэане затихла, сделала шаг вперед, чуть разведя тонкие руки, и шагнула в темноту, мягко то ли падая, то ли погружаясь в безоглядную пустоту. Призрачный контур развеялся, и по дереву вновь пробежали лазоревые цепочки-дорожки – будто венки на руках, незримые смертным. Мара склонила голову, прощаясь с болотным духом. Спасибо, древняя – славно мы с тобой говорили, многому ты меня научила. До встречи. Следом за сестрой, точно так же растворяясь под темным сводом, шли другие иль-вэане, и уходили они легко.
Мир изменился – в один миг. Задумчивая, печальная ночь озарилась мерцающим сиянием, наполнилась невесомостью и светлой легкостью, словно все обитатели Гарварнского леса разом отпустили все свои горести, и смех иль-вэане развеял их меж вековых деревьев. Мара с наслаждением вдохнула звенящий сладостью воздух – так давно она не ощущала этой беззаботности. Последнюю луну перед Ночью Сна в лесу все гудело напряжением и невыносимой тяжестью темных мыслей, которые пропитали все живое. И сейчас наконец-то впервые за столь долгое время морок рассыпался пылью. И так хорошо стало, так светло…