Дикая роза (др. изд.)
Шрифт:
В наступившей тишине шумел дождь, а отец и сын смотрели друг на друга.
Последние слова Рэндла безмерно взволновали Хью. Почему-то они нашли в нем такой непосредственный отклик, что он поспешил рассердиться, как бы обороняясь от чудовищного вымогательства, хотя и не мог бы сказать, что именно произошло. Может быть, он и сам выпил лишнего.
Рэндл сказал спокойно, не сводя с него глаз:
— Но так вопрос не стоит.
В мыслях Хью медленно сформулировал то, что смутно ощутил минуту назад. И ему показалось невыносимым, что Рэндл может вообразить, будто отец не желает для него свободы, обрести которую у него самого не хватило мужества, что Рэндл решит, будто
Снова молния, и за нею гром, все ещё не очень близко. Дождь лил как из ведра, ночь стала темнее. Небо уже не отливало фиолетовым. Хью сказал спокойно, не отводя глаз:
— Ты же прекрасно понимаешь, я вовсе не считаю, что тебе нужно оставаться в клетке, как ты это изображаешь, но зачем изображать это так?
И пошел к своей картине, как к живительному источнику. Слово „клетка“ напомнило ему недавние мысли о собственном поразительном чувстве освобождения, и сердце его, которое так мгновенно и так опрометчиво отозвалось на вопрос Рэндла об Эмме, теперь твердило, что он хочет, чтобы Рэндл ушел. Да, какая там зависть, он хочет, чтобы Рэндл вырвался на свободу. Хочет не из собственных корыстных побуждений: это тоже есть, но это совсем другое дело. Не ради себя, а ради сына он жаждет, чтобы тот добился своего, и к черту последствия. Это были безумные мысли, но они властно о себе заявляли, и он знал, что подспудно они уже давно у него были.
— Так ты считаешь, что мне надо уйти? — спросил Рэндл у него за спиной.
Хью сказал раздраженно:
— Нет, конечно. Этого я тоже не считаю. Зачем ты домогаешься моего совета? Ты же понимаешь, что я не могу тебе советовать. Не могу за тебя решать! — Он зашагал в другой конец комнаты. Молния бледно скользнула по куполу церкви, показавшемуся неестественно четким и близким, и осветила пустые улицы в других частях Лондона. Было очень поздно. Дождь как будто начал стихать. Хью приоткрыл окно, впустил струю теплого, душистого воздуха. Теперь ему уже не хотелось кончать разговор. С любопытством, которое он ощущал как греховное, он ждал, что ещё имеет сказать его умный, порочный сын.
— Не можешь? — сказал Рэндл. Он спустил ноги с дивана и потянулся к бутылке. Минуту он сидел свесив голову, глядя на свой стакан. Потом сказал: — Все равно я ведь не могу уйти. — Он отпил бренди и взглянул на отца. — Так?
— А что тебе мешает?
— Деньги. Которых нет.
Хью спросил себя: чувствовал он, что к этому идет? Нет, не чувствовал. Он тупой человек. Он пожал плечами. Поймал себя на том, что беспомощно бегает взад-вперед перед сыном, и сказал:
— Не могу я обсуждать твои планы, Рэндл.
— Но они касаются и тебя. — Рэндл крутил стакан и поглядывал исподлобья, как человек, готовый к тому, что смирный противник внезапно на него кинется.
Хью подлил себе бренди.
— Ты хочешь, чтобы я дал тебе взаймы денег?
Рэндл не шелохнулся, и полная тишина в комнате возвестила о том, что дождь перестал.
— Нет, — сказал Рэндл, — не так. Мне нужно очень много денег, папа, но не взаймы. Иначе ничего не выйдет.
Теперь Хью опять мог на него смотреть. Редко когда он так сильно ощущал свою спаянность с сыном, чуть ли не свое тождество с сыном. И Рэндлом он сейчас почти восхищался.
— К сожалению, Рэндл, очень много денег у меня нет. Да если бы и были, сомневаюсь, что я дал бы их тебе. Научись немного себя ограничивать.
Мне сейчас не время себя ограничивать, — сказал Рэндл, встал и поставил стакан на каминную полку.
— А все-таки придется, раз у меня нет тех денег, которые тебе якобы так необходимы.
— Да, но у тебя есть… ценности.
— Ценности?
Небрежно, как бы мимоходом отмечая святое место, Рэндл кивнул на картину Тинторетто.
— Боже правый! — вымолвил Хью.
Молчание длилось, и Рэндл, точно ослабев после долгого напряжения, присел на ручку дивана и провел рукой от переносицы по лбу и волосам. Хью онемел не только от гнусности его предложения, но и от неожиданности. Теперь он понял, что это кульминация всего вечера, то, к чему Рэндл так обдуманно вел весь этот разговор. Понял он и то, что ему предлагают нечто столь чреватое всевозможными последствиями, что нечего и надеяться сразу их охватить. На место невольного восхищения Рэндлом хлынул страх, как перед человеком, породившим что-то чудовищное и очень большое. Но сильнее всего было чувство яростного протеста, и его он высказал сразу:
— Нет. Ни за что, Рэндл, ни за что. У меня нет оснований делать для тебя что бы то ни было, а это и подавно. Не обольщайся.
— Не вижу, что тут такого невыполнимого. — Теперь Рэндл говорил устало, равнодушно, не глядя на Хью и продолжая ерошить волосы. Он выпустил свой заряд и, обессиленный, ждал, что будет.
— Если не видишь, значит, ты морально слеп, — сказал Хью. И тут же спросил себя: а почему, собственно, это невыполнимо?
— Не понимаю, при чем тут мораль. Но я, кажется, немного пьян, а поскольку мораль суется всюду, для нее, надо полагать, и здесь есть место. Я знаю, что ты любишь эту картину. Но в семье она все равно не останется. Ты же понимаешь, что я её продам, когда тебя ещё в землю опустить не успеют.
Хью стало холодно и жутко от такого цинизма. Он резко парировал:
— А с чего ты взял, что сможешь ею распоряжаться?
— Ты хочешь сказать, что завещаешь её Саре? А можешь ты вообразить, чтобы Сара с Джимми повесили её на стенку в своей хибаре? Сара её продаст, и продаст по-глупому, pour nourrir les ch'eres t^eles blondes. [25]
— А почему я должен отдать твоей интрижке предпочтение перед les ch'eres t^eles blondes?
Рэндл отвел глаза и промолчал. Ответ повис в воздухе, как дым от сигары. Хью сказал:
25
Чтобы прокормить дорогих белокурых малюток. (франц.)
— Н-ну… — чтобы как-то заполнить паузу. Если бы Рэндл вздумал ответить, Хью, кажется, убил бы его.
Рэндл поднялся и стал натягивать пальто. Он заговорил:
— Это неважно. Извини. Я малость пьян. Ты ещё подумай. Это неважно. Такси не вызывай. Я поймаю по дороге. Дождя уже нет. Благодарю за обед и все прочее. Дверь я захлопну. Спокойной ночи. — И выбрался из комнаты.
Хью опустился на стул и закрыл лицо руками. Еще не совсем понимая почему, он чувствовал себя разбитым, униженным, побежденным. Из окна тянуло теплым, промытым ночным воздухом, в прояснившемся небе горела звезда. Золотой Тинторетто, как безмятежный ангел, озарял все вокруг.