Дикие лебеди
Шрифт:
Мы терзались неизвестностью. Я взяла за руку своего шестилетнего братика Сяофана и пошла к кинотеатру. Мы взад и вперед бродили по улице перед воротами и оглядывали все окна на втором этаже. В отчаянии мы кричали из последних сил: «Мама! Мама!» На нас глазели прохожие, но мне было не до них. Я во что бы то ни стало хотела увидеть ее. Но мама не отозвалась.
Годы спустя она рассказала мне, что слышала нас. Надзирательница — психопатка даже приоткрыла окно, чтобы наши голоса доносились громче. Маме объявили, что стоит ей согласиться донести на отца и признаться в том, что она — гоминьдановская шпионка, как нас немедленно впустят. «А иначе, — продолжила тюремщица, — ты не выйдешь отсюда никогда». Мама сказала: «Нет».
21. «Уголь под снегом»: Сестра, братья, друзья и подруги (1967–1968)
В 1967–м и 1968 годах Мао, деловито строивший систему личной власти, держал своих жертв — в том числе моих родителей — в состоянии мучительной неуверенности. Мао не волновало человеческое страдание. Люди были не более чем пешками в его стратегических планах. Однако геноцид в его цели не входил, и моя семья, как и многие другие преследуемые, не голодала. Родители по — прежнему получали зарплату, хотя не только не выполняли никакой работы, но еще и подвергались преследованиям и пыткам. Основная столовая на нашей территории работала как обычно, чтобы цзаофани могли продолжать свою «революцию», и нас, «попутчиков капитализма», там тоже кормили. Мы получали такие же государственные пайки, как остальные горожане.
Значительную часть населения держали в «подвешенном» состоянии. Мао хотел, чтобы люди дрались, но оставались в живых. Он не давал трогать чрезвычайно способного премьер — министра Чжоу Эньлая, благодаря которому экономика оставалась на плаву. Он знал, что ему нужен первоклассный администратор на замену Чжоу, поэтому Дэн Сяопин жил в условиях относительной безопасности. Страну не доводили до полной разрухи.
Тем не менее «культурная революция» парализовала многие хозяйственные отрасли. Население городов выросло на несколько десятков миллионов, но практически не было построено ни нового жилья, ни дополнительной инфраструктуры. Почти все товары, от соли, зубной пасты, туалетной бумаги до продуктов и одежды продавались по карточкам или вообще исчезли с магазинных полок. В Чэнду год не было сахара, полгода — мыла.
С июня 1966 года прекратилось школьное обучение. Одних учителей осудили как врагов, другие создали собственные группы цзаофаней. Не было школы — не было и надзора за нами. Но что могли мы поделать с нашей свободой? Не существовало ни книг, ни музыки, ни фильмов, ни театра, ни музеев, ни чайных — почти никаких развлечений кроме карт, которые, несмотря на официальный запрет, потихоньку вернулись в наш быт. Мао умудрился устроить революцию, склоняющую людей к безделью. Естественно, многие подростки отдавали все свое время хунвэйбинским занятиям. Свою энергию и неудовлетворенность они направляли на жестокие издевательства над жертвами, а также физические и словесные разборки между собой.
Вступать в хунвэйбины не заставляли. С распадом партийной системы большая часть населения вышла из — под контроля. Многие бездельничали дома, что вызывало бесконечные раздоры. На смену вежливому обслуживанию и поведению «культурная революция» принесла хамство и сварливость. Люди постоянно скандалили на улицах с продавцами, водителями автобусов, прохожими. Другим следствием стало резкое повышение рождаемости, за которой также никто не следил. За годы «культурной революции» население Китая выросло на двести миллионов.
К концу 1966 года мы с сестрой и братьями решили выйти из «красных охранников». Детей из осужденных семей заставляли «провести черту» между собой и родителями, и многие повиновались. Одна из дочерей Лю Шаоци писала «разоблачающие» ее отца дацзыбао. Некоторые мои знакомые изменили фамилии в знак отречения от отцов, другие никогда не навещали родителей в заключении, третьи даже участвовали в «митингах борьбы» против родителей.
Однажды, когда маме просто выкручивали руки, чтобы она развелась с отцом, она спросила, что об этом думаем мы. Защищая его, мы рисковали стать «черными»; все мы видели, как их мучают и преследуют. Но мы ответили, что, несмотря ни на что, не бросим его. Мама ответила, что она нами гордится. Мы тем более любили родителей, что сострадали их бедствиям, восхищались их честностью и мужеством, презирали их палачей. Наше уважение и привязанность к отцу и матери стали еще глубже.
Мы быстро росли. Между нами не было ни соперничества, ни ссор, ни обид — обычных трудностей (или радостей) переходного возраста. «Культурная революция» лишила нас отрочества со всеми его ловушками и заставила повзрослеть очень рано.
В четырнадцать лет я любила родителей с истовостью, невозможной в нормальных обстоятельствах. Вся моя жизнь вращалась вокруг них. Когда они ненадолго возвращались домой, я следила за их настроением, старалась развлечь. Когда они снова попадали в заключение, я раз за разом ходила к надменным цзаофаням и требовала разрешить мне посещение. Порой мне позволяли посидеть с отцом или матерью несколько минут, при охране. Я рассказывала им, как сильно их люблю. Я прославилась среди бывших работников сычуаньской администрации и восточного района Чэнду, и в то же время невероятно раздражала тех, кто мучил моих родителей; они ненавидели меня и за то, что я упорно их не боялась. Однажды товарищ Шао закричала, что я «смотрю сквозь нее». В ярости они написали в одной из своих стенгазет, что «Красный Чэнду» позаботился о лечении отца потому, что я якобы соблазнила Юна.
В свободное время (а им я располагала в избытке) я также виделась с друзьями. Вернувшись в декабре 1966 года из Пекина, мы с Пампушкой и ее подругой Цинцин поехали на месяц на авиационный завод поблизости от Чэнду. Нам требовалось чем — нибудь себя занять, а самое важное наше занятие, по мнению Мао, заключалась в том, чтобы ходить по заводам и пробуждать у рабочих бунтарские настроения. Мао казалось, что на производстве беспорядков слишком мало.
Единственное, что нам удалось пробудить, — это интерес молодых людей из бывшей заводской баскетбольной команды. Вечерами мы гуляли по деревенским дорогам среди благоухания рано распустившихся бобов. Вскоре, когда родителям стало тяжелее, я вернулась, навсегда забыв об указаниях Мао и своем участии в «культурной революции».
Дружба с Пампушкой, Цинцин и баскетболистами продолжалась. В нашу компанию входила моя сестра Сяохун и несколько других девочек из нашей школы. Я была младшей. Мы часто встречались у кого — нибудь дома и сидели там целый день, а часто и ночь, потому что больше заняться было нечем.
Мы бесконечно обсуждали, кто кому нравится. В центре нашего внимания был капитан баскетбольной команды, девятнадцатилетний красавец Сай. Девочки спорили, кого он предпочитает: меня или Цинцин. Он держался сдержанно и молчаливо. Цинцин была к нему явно неравнодушна. Каждый раз перед встречей с ним она старательно мыла и расчесывала свои доходящие до плеч волосы, гладила и расправляла одежду, даже немного пудрилась, румянилась и рисовала карандашом брови. Все мы над ней посмеивались.
Меня тоже привлекал Сай. При мысли о нем сердце начинало стучать, ночью я просыпалась лихорадочно разгоряченная, и мне чудилось его лицо. Я часто бормотала его имя и вела с ним молчаливые беседы, когда мне становилось горько или страшно. Но я никогда не говорила о своих чувствах ни ему, ни подругам, ни даже себе самой. Я только робко фантазировала. Мою жизнь, мое сознание всецело занимали родители. Малейшую попытку уделить внимание своим личным делам я подавляла как предательство. «Культурная революция» лишила, а может, избавила меня от обычного девичества с капризами, размолвками и ухажерами.