Дикие лебеди
Шрифт:
Берег моря сильно изменился со времен Басе. Сегодняшняя Кисаката находится не в том месте, где была прежняя, но это не столь уж важно: стоя в тени песчаного гребня, я приветствую ее, прежде чем тронуться дальше по рыхлому прибрежному песку, освещенному красным светом заходящего солнца.
Эту ночь я проспал на пляже.
К пределам
Утром, мысленно распрощавшись с Басе — в трехстах километрах от Токио, я направился дальше, в сторону массива Хаккода. Хаккода — это обитель ветров. Красные листья, вытянутые облака. Посвистывание ветра в травах. Шофер грузовика, который подбросил меня, сказал, что зимы здесь
Свежий ветер сегодня; ясность над вершинами гор. Сосны с изорванной шероховатой корой цвета холодного золота.
Вороны повсюду. Тысяча ворон. Миллион ворон. Ветер, каркающий миллионами глоток, уносящий вороний грай к безмятежным вершинам этой прекрасной осени, словно зависшей во времени.
В Японии, чтобы обозначить дальний предел, “край земли”, или, как говорят на севере Шотландии, “дом Джона О’Гроатса”, на острове Кюсю говорят — “Кагосима”, а на севере Хонсю — “Аомори”. Аомори, что означает “синие холмы”, — это страна яблок. На входе в город я увидел большой плакат: “YOU ME APPLE JUICE” (яблочный сок “Ты и я”). И повсюду целые груды сочных, красных, круглых яблок. Что интересного в Аомори? Несколько кафе с замысловатыми названиями вроде “Миниминипаб”, “Ревнивая королева”, “Цирюльник” (с классической красно-белой палкой, украшавшей вывески цирюльников прежних времен). Перекусив в баре (“кофе и закуски”), я пошел в музей, где оказалась выставка неолитического искусства: костяные и каменные орудия, ракушки; целая комната, заполненная чучелами птиц и озвученная их голосами; и еще одна комната с чучелами медведя, белой обезьяны и лебедя. Я осмотрел также доспехи самурая, черные, блестящие, ощетинившиеся жестокими шипами, и несколько старинных кукол, похожих на фигурки сибирских шаманов. Отдельная экспозиция была посвящена рубке леса и охоте на медведя. Темная комната, на стены которой проецировались диапозитивы, оказывалась то вращающимся сгустком космической материи, разлетающейся в разные стороны в результате взрыва, то уводила вас в минеральный мир, в мир ураганов, океанских штормов, снега и льда, скачущих лошадей и напоследок приглашала на древний праздник солнечного культа с дробью барабанов и странными стенаниями флейт каких-то неведомых дионисийских земель.
Этот музей мне так понравился, что я немедленно отправился в другой, где посмотрел великолепные костюмы айнов (опять этот синий цвет с характерным рисунком волн) и выставку, посвященную Дазаи — писателю, родившемуся в этих местах. Его книги — “Заходящее солнце” и “Утрата человека” — были выставлены вместе с переводами, вышедшими на европейских языках. Заметив, что я поглощен Дазаи, ко мне подошел хранитель и спросил, откуда я. В ситуациях подобного рода у меня всегда есть выбор для ответа. Сказав “из Америки”, я скажу то, чего от меня ждут; ответ “из Франции” вызывает уважение; “Шотландия” — в чем я прекрасно отдаю себе отчет — занимает весьма неопределенное место в личной картографии большинства моих собеседников. Но на этот раз я решил идти напрямик и произнес:
— Сукотторандо.
— Сукотторандо! — повторил он и хлопнул себя по ягодицам. — Сукотторандо, о, дезука [11] ! (как будто слово “Шотландия” все объяснило ему). После чего немедленно позвал кого-то из коллег, чтобы тот взглянул на человека, приехавшего из Сукотторандо. Вместе они стали спрашивать меня, куда я направляюсь. Узнав, что цель моей поездки — Хоккайдо, первый с еще большей силой хлопнул себя по попе и вскричал: “Хоккайдо! О, дезука!”, а второй не без трепета вымолвил одно-единственное слово:
11
Шотландия, о, конечно! (яп.).
— Snow (снег).
Другой мир
Разгулявшееся море разбивает зеленоватые валы о дикий берег Аомори. Вдали сильный ветер завивает гребешки волн, срывая с поверхности воды султаны водяной пыли. На подходе к городку Асамуси я увидел огромный рекламный щит с надписью “OCEAN WHISKY”. Я и вправду чувствовал себя опьяненным близостью океана: песок, море, ветер, небо — открытая дорога, непочатая пустота. Море слева, справа — сжатые рисовые поля, колосья риса, тщательно собранные в снопы для просушки на ветру. Половинка луны, четко очерченная в небе. В Мицу Йокохаме, крошечной деревеньке, единственным украшением которой служили телефонные провода, вытянутые вдоль улицы, я остановился на ночь в таверне. Было слышно, как ветер треплет крышу. За окном виднелись капустные грядки, облако цвета красного золота застыло в вечернем небе, над морем в каскадах брызг вспыхивала радуга.
На следующее утро дорогой № 279 я отправился на “Гору страха”. Вчерашняя непогода собрала обильную жатву, наломав много веток в лесу. Здесь, наверху, снова чувствуешь себя в другом мире, шагая меж желтых и белых утесов, пахнущих серой, меж сложенных из камня небольших обелисков, на некоторые из которых еще надеты старые разноцветные отрепья с белым капюшоном. Здесь, на севере, синонимом слова “умереть” до сих пор является словосочетание “уйти в горы”: именно так поступали прежде старики, когда чувствовали, что пробил их смертный час. Господствующие в этих местах религиозные представления шире не только буддизма, но и синтоизма тоже. Пожалуй, это пространство шаманизма: в этих горах, среди этих камней, слепые пророчицы вызывали духи мертвых. Иногда на склонах можно было увидеть ветряные мельницы, похожие на тибетские молитвенные колеса. Над ними всегда стаями кружили вороны — здесь они казались крупнее, чем где бы то ни было, кувыркаясь в потоках ветра. Я дошел до небольшого храма, посреди которого был подвешен колокол в форме чаши, рядом лежал молот. Я поднял молот и несколько раз ударил в колокол (формула 5-3-1, которая завораживает меня). Вдалеке можно было увидеть изваяние чего-то или кого-то — затрудняюсь сказать, — повязанное куском красной материи, развевающейся на ветру.
Я остановил лесовоз на лесной грунтовой дороге, водитель согласился подбросить меня до ближайшего населенного пункта. Над травой у обочины резкими галсами летали стрекозы. Постепенно вороны исчезли, появились чайки: в кузнице в Йакеяме кузнец чинил якорь. Деревянные дома, красные, синие или черные крыши, море синее с зеленым, усеянное белыми гребешками.
Теперь мой путь — на Ома, крайнюю точку полуострова Симокита, где — наконец! — я сяду на паром, идущий на Хоккайдо.
В проливе Цугару
C удовольствием вспоминаю маленький портовый ресторан с матерчатой вывеской голубого цвета, на которой были начертаны два иероглифа, означающие “радость”. Внутри было чисто и свежо, и человек за прилавком мастерски орудовал несколькими сверкающими ножами, разделывая кальмаров. Из-за шторма на море в меню не было морских гребешков, но были оладьи — из омаров, креветок и баклажанов, от запаха которых просто слюнки текли. Пока я ел, попивал пиво “Саппоро” и разглядывал висящую на стене деревянную медвежью голову, в окне показался тупой нос “Тайкан Маару”, парома, совершающего рейсы между Ома и Хакодате.
Не так уж много народу поднялось на борт в этот октябрьский вечер. В салоне, где можно было растянуться на татами, спала пожилая женщина, положив руку под голову, тут же пили и курили подростки и какая-то девушка, очень красивая, невозмутимо сидела, глядя перед собой. На палубе — три парня из Осаки, мотоциклисты, собираются пробыть на Хоккайдо около двух недель.
— А почему на Хоккайдо?
— Ну, просто... Меньше машин... А вы?
— Хочу посмотреть. Еще не знаю что. Увидим...
— Откуда вы приехали?
— Из Франции.
— На Хоккайдо немного парижских ресторанов.
— Мне по вкусу сырая рыба.
У одного из парней на черной куртке было начертано: “Nordica”.
“Чтобы узнать настоящее счастье, — сказал кто-то когда-то, — нужно попутешествовать в дальних странах, подальше от самого себя”. На этот раз “дальней страной” для меня оказался Хоккайдо — остров в форме воздушного змея или
гигантского ската, который залег между Японским и Охотским морями и Тихим океаном. Конец осени в проливе Цугару — это волны, что с шумом вскипают в тумане. Глухие раскаты, слышные в сумерках повсюду, невольно наводят мысли на образ острова, который носится в небе по воле ветров...