Дикие лебеди
Шрифт:
Снарядившись в дорогу,
под осенним дождем как журавль
старый мастер Басе.
Господин Ногуши сказал, что может быть и так. Может быть, плащ Басе был белым, не окрашенным. Но его особенно радует то, что он получил возможность удостовериться в моем знании японской поэзии. После того как мы прочли друг другу стихи Басе, Кенжи присоединился к нам:
Алое солнце
Безразлично ко времени
Но ветер промозглый сдержит свои обещания
Белый, белее,
Чем белые скалы,
Ветер осенний
На
Тень влачится моя
По застылым полям
Море нахмурилось,
Голоса диких уток
В гуще тумана
Порыв зимнего ветра
Спрятался в тростниках
И затих
Да, господин Ногуши любил Басе и восхищался его стихами, драгоценными и простыми, как бумага, по сравнению с “шелковыми”, искусственными стихами других поэтов. Правда, он питал слабость и к Исса [9] — поэту более заурядному. Исса был сыном крестьян из Касивабары и так любил свою старую деревню, что посвящал ей бесчисленные стихи, проникнутые трепетной любовью ко всему сущему — от нищих и мошек до “ветром волнуемых трав”. Нет, мы были несправедливы к нему, назвав его “заурядным”, это был настоящий поэт!
9
Кобаяси Исса — японский поэт (1763—1827). Прим. перев.
Журавль опустился
прямо на помойную кучу
в Вака-но-Ура
Спит, просыпается,
сладко зевает
кот на тропинках любви
Мы уезжали от господина Ногуши с листом прекрасной бумаги, на котором я обещал начертать, если получится, десяток хокку с Севера.
Отверженный из Яманаси
В Сендае мы зашли в бар. Все время лил дождь. Здесь мы должны были расстаться: Кенжи хотел навестить родителей, а я отправлялся далее один — сначала в Мацусиму, потом в Ямагату.
— Снова за Басе, — произнес Кенжи, поднимая свою чашечку с саке.
— Нет-нет. Скажем попросту, как Исса: сегодня, как всегда…
— За вечную провинцию, — сказал Кенжи, и я поднял свою чашку в знак согласия.
Кенжи и в самом деле собирался уехать из Токио и вернуться в Сендай, если только сможет найти там работу. Многие японцы его поколения, сказал он, все больше задумываются над тем же. Они называют это “полуразворот”. Чувство, что прогресс зашел слишком далеко и теперь самое время оглядеться и подобрать то, что было потеряно во время этого стремительного рывка. Никакой позы, никакой экзальтации: просто спокойное возвращение.
Часто встает вопрос, сможет ли человечество на некоторое время притормозить, оглядеться вокруг себя и сказать: о'кей, похоже, пришла пора устроить все по-другому.
Но где человечество? Где человеческие существа? Есть тот народ и другой народ, и внутри каждого народа — один клан и другой клан, та партия и эта партия, эта индивидуальность и другая индивидуальность. У каждого своя группа, к которой он хочет принадлежать и за принадлежность к которой будет драться без колебаний.
Сколько у мира шансов на этой ярмарке злобного безумия? Люди губят деревья и травы. Покрывают асфальтом землю. Все это во имя чего-то.
В таком случае единственная надежда заключена в своего рода пустоте, анонимности личности, усмирении ее “я”.
В баре был еще один молодой парень. На нем была черная кожаная куртка, на спине которой красовалась надпись: “Отверженный из Яманаси”.
Их много, отверженных, в это время мира.
Острова сосен
Солнце вышло из-за завесы дождя, и, когда я приехал в Мацусиму, было уже жарко, так жарко, что, когда я зашел в лавочку купить печенья, хозяйка за кассой вся подалась вперед, чтобы потрогать мою толстую непромокаемую куртку (я был одет как подобает для путешествия на Север), и спросила:
— Холодно, а? — Я ответил, что еду на Хоккайдо. Она изобразила несколько наигранный озноб: — Тогда понятно, для чего это.
В Мацусиме заканчивался туристический сезон, но на улицах было еще довольно много народу, а в порту — целая флотилия прогулочных корабликов. Из громкоговорителей доносились фольклорные песни.
Мацусима (“острова, заросшие соснами”) издавна славится как одно из красивейших мест в Японии. Мне было приятно убедиться, что острова по-прежнему здесь и поныне красивы, если не обращать внимания на красную заводскую трубу, притаившуюся в углу декорации. Правда, если вы пишете картину в стиле укие-э, можно оставить и эту трубу как один из элементов “текучего мира”. Вы достигнете даже впечатляющего контраста, вкрапив ее вызывающе-красный цвет в темную зелень сосен.
Когда Басе пришел сюда триста лет назад полюбоваться луною над островами, он услышал в таверне слепого монаха, который пел народные песни (Басе любил их “грубоватый вкус”). А когда он все же увидел луну и облака, скользящие в темном небе над силуэтами островов, покрытых соснами, он признался, что ему кажется, будто он попал в другой мир. Красота Мацусимы, сказал Басе, может быть сравнима лишь с красотой лица прекраснейшей из женщин. А его спутник, Сора, написал поэму-восклицание, даже не посягающую на описание красоты этих мест:
Мацусима, о!
О, Мацусима,
Мацусима, о!..
Я провел несколько часов в ограде храма, внутри которой находились камни с высеченными на них стихами Басе. Это тем более прекрасно, что сам Басе, как я говорил уже, не был дзенским монахом. Он изучал дзен, многое почерпнул из него, но никогда не отдавался религии полностью. Он хотел только развить несколько важных понятий, не подчиняя себя никакой обязательной практике. Слишком сильно в нем было желание оставаться “человеком ветра и облаков”. А идеи, которые вынашивал он, касались осознания непостоянства и преходящего характера вещей; осознания текучести собственной личности и сознания, когда мысли — как крики птиц в небе — неуловимая игра мгновения; и, наконец, ясного восприятия природы. Он следовал путем поэта, глубоко укорененного в реальности, и этот путь, проповедником которого он был (“сеять семена хокку”), казался ему столь же чистым, как путь Будды.
Еще некоторое время я просидел во дворике храма, делая записи в блокноте, а потом в наступающих сумерках пошел по “тропинке Басе” до “Дворца Феникса”, где собирался заночевать.
Идя меж сосен, я нашел школьный учебник математики и толстый порнографический журнал.
Солнце село за островами…
Вечер на берегу.
Свет маяка загорелся
На мокрой иголке сосны.
Когда я проснулся утром и вновь поднялся на холм, чтобы оглядеть бухту, воздух был прозрачен как кристалл, и все вокруг было обрисовано четкими линиями: далекие острова, городские здания и ограда храма, окруженного кленами. В голове моей промелькнуло трехстишие, вряд ли достойное бумаги господина Ногуши, но я записал его в свой блокнот: