Дикие лошади
Шрифт:
– Отлично. – Я помолчал. – Вы помните, полиция брала у нас отпечатки пальцев, чтобы сравнить их с найденными в доме Доротеи?
– Конечно, помню. Они еще взяли отпечатки
Доротеи, ее подруги Бетти и мужа Бетти и сняли отпечатки пальцев Валентина с его бритвы.
– Там были еще и другие, которые они не смогли идентифицировать.
– Точно. Я полагаю, несколько. Я спрашивал своего друга из полиции, как идет следствие. Он ответил, что оно не сдвинулось с мертвой точки.
– Хм-м… – произнес я. – Некоторые из неопознанных отпечатков могут принадлежать О'Харе, а часть –
– Вы уверены? – затаив дыхание, спросил Робби.
– Да. Она сказала, что видела его руку, продетую в рукоять ножа. У него были грязные ногти.
– Господи Иисусе!
– Когда он явился в дом, он не ожидал застать ее. Он не собирался нападать на нее. Он пришел, чтобы вместе с Полом отыскать что-то, что могло быть у Валентина, и я полагаю, что он разнес весь дом в гневе и ярости, потому что ничего не нашел. Как бы то ни было, его отпечатки там должны быть повсюду.
Робби, сбитый с толку, спросил: –Чьи?
– Я скажу вам, когда буду уверен.
– Не дайте себя убить.
– Конечно, не дам, – отозвался я.
В назначенное время Ивонн поднялась наверх. Она соответствовала излюбленному боссами женскому образу – субтильная калифорнийка, ничего общего с настоящей, беззаботно смеющейся Соней.
В момент своей смерти Соня, согласно сообщениям самых консервативных газет, была одета в «красно-розовую атласную комбинацию», а если судить по словам тех, кто не прочь пощекотать нервы публики, «в блестящее алое мини с узенькими наплечными лямками и в изящные черные босоножки на высоких шпильках».
Ничего удивительного, думал я, что самоубийство было поставлено под сомнение.
Ивонн, грезившая о призрачных любовниках, была одета в свободное белое платье, в американских журналах мод описываемое как «струящееся», то есть мягко обрисовывавшее то, что под ним было. По моей разработке, она также надела золотые серьги с жемчужными подвесками и длинное жемчужное ожерелье, почти достигавшее талии.
Она выглядела божественно неземной и говорила с техасским акцентом.
– Этим утром, – сказал я, – мы будем снимать сцены в должной последовательности. Скажем, так. Сначала вы входите через вот эту треснувшую дверь. – Я указал на дверь. – Подсветка будет с той стороны. Я хочу, чтобы, когда Монкрифф все подготовит, вы встали в дверном проеме и поворачивали голову, пока мы не скажем «стоп». Вы должны будете запомнить это положение и во время съемок повернуть голову именно так, и тогда мы получим прекрасный драматический эффект. Вы входите, но смотрите назад. О'кей? Полагаю, роль свою вы знаете.
Она посмотрела на меня прозрачным взглядом – широко открытые глаза, ни проблеска ума: прекрасно для фильма, но никуда не годится для предварительных технических прогонов.
– Мне говорили, – промолвила она, – что вы сходите с ума, когда приходится переснимать сцену более трех раз. Это так?
– Именно так.
– Полагаю, мне лучше сосредоточиться.
– Милое дитя, – сказал я, подлаживаясь под ее акцент, – сделайте это, и я добьюсь, чтобы вы выступили в ток-шоу.
– «Сегодня в кадре»?
– Возможно.
Несравненные
Наметив цель, мы продолжили работу. Когда Монкрифф наконец объявил, что доволен размещением подсветки, мы поставили Ивонн в дверном проеме и дюйм за дюймом смещали ее, пока свет снаружи не пронзил ее тонкое струящееся платье, вырисовывая очертания тела для размещенной в «стойле» камеры. На мой вкус, она была слишком плоскогрудой, но вполне вписывалась в образ обитательницы мира грез, как я и надеялся.
– Иисусе! – пробормотал Монкрифф, глядя в глазок камеры.
Я спросил:
– Можешь подать блеск на ее серьги?
– Ты что-то мало требуешь!
Он установил точечную лампу – лампочку, как сказал он, имея в виду чрезвычайно малую световую точку, – чтобы выявить мерцание серег.
– Отлично, – сказал я. – Все готовы? Проводим репетицию. Ивонн, не забывайте: вас преследует домогательствами земной мужчина в отличие от призрачного любовника – земля и небо. Вы смеетесь над ним в своих мыслях, хотя и не показываете этого открыто, поскольку у него есть власть сделать жизнь Нэша – то есть жизнь вашего мужа по фильму – чрезвычайно сложной. Просто представьте, что вас преследует человек, которого вы презираете как мужчину, но с которым не можете быть грубой… Ивонн хмыкнула:
– Зачем представлять? Я встречаю таких каждый день.
– Держу пари, – полной грудью выдохнул Монкрифф.
– Тогда все нормально, – сказал я, стараясь не засмеяться. – Начинаем прогон. Готовы? Ну… – пауза, – начали!
Со второй репетиции Ивонн сделала все совершенно правильно, и мы дважды сняли эту сцену, оба дубля были приняты.
– Вы куколка, – сказал я ей. Ей это понравилось, тогда как Сильва сочла бы это домогательством или оскорблением. Мне нравились любые женщины; я просто открыл, что, как и с актерами-мужчинами, следует просто принять их взгляд на положение вещей в мире, а не бороться с ним, и это чертовски экономит время.
В следующей сцене Ивонн, ведя разговор с мужчиной за кадром, сообщает, что она обещала приготовить пустующее стойло для лошади, которую вскоре должны привезти. Но она только сейчас вспомнила об этой работе, а ее следует сделать сейчас, прежде чем Ивонн присоединится к вечеринке, которую устраивает ее муж после возвращения домой со скачек.
Она говорит, что так глупо было прийти сюда, где так грязно, в белых туфельках. Не может ли он помочь ей передвинуть платформу с тюками сена, ведь он – взмах ресниц – настолько больше и сильнее, чем хрупкая Ивонн?
– Ради нее я лег бы и умер, – сказал Монкрифф.
– Он более или менее это и сделал.
– Как цинично! – осудил меня Монкрифф, устанавливая лампы в верхней точке, между балками.
Я отрепетировал с Ивонн сцену, где она осознает, что мужчина задумал овладеть ею против ее желания. Мы проследили удивление, беспокойство, отвращение – и насмешку, опасную насмешку. Я уверился, что она понимает и наполняет личными чувствами каждый шаг.
– Чаще всего режиссеры просто кричат на меня, – сказала она, когда в пятый или шестой раз забыла слова.