Дикие пальмы
Шрифт:
Более высокий заключенный был так поглощен этой картиной, что услышал охранника, только когда тот встал прямо перед ним и прокричал его имя.
– Эй, проснись! – кричал охранник. – Вы, ребята, грести умеете?
– Куда грести? – спросил более высокий заключенный.
– Куда-куда?! – сказал охранник. – Туда, куда вода течет, куда же еще?
– Я никуда не собираюсь грести отсюда, – сказал высокий заключенный, мотнув головой в сторону невидимой реки сзади за насыпью.
– Нет, это по эту сторону, – сказал охранник. Он легко нагнулся и отстегнул цепочку, соединявшую высокого заключенного и толстого безволосого. – Это здесь, чуть дальше вдоль дороги. – Он поднялся. Двое заключенных последовали за ним к лодкам. – Гребите вдоль телеграфных столбов,
– Я не умею грести, – сказал толстый заключенный.
– Пора тебе научиться, – сказал охранник. – Залезай.
Высокий заключенный подтолкнул вперед толстого. – Залезай, – сказал он. – Вода тебя не съест. Никто не заставляет тебя купаться.
Удаляясь от насыпи, – толстый заключенный на веслах, другой за рулем, – они видели, как снимали цепи с других пар, и те в свою очередь садились в лодки. – Интересно, сколько еще из наших ребят впервые в жизни видит так много воды, – сказал высокий заключенный. Другой не ответил. Он стоял в лодке на коленях, время от времени осторожно ударяя по воде веслом. Сама форма его плотной мягкой спины, казалось, несла выражение настороженного и напряженного внимания.
После полуночи спасательное судно, битком набитое бездомными мужчинами, женщинами и детьми, добралось до Виксберга. Это был паровой катер с низкой осадкой; весь день напролет сновал он вниз и вверх по забитым кипарисовыми и эвкалиптовыми стволами старицам, по хлопковым полям (где подчас он не плыл, а тащился на брюхе), снимая свой скорбный груз с крыш домов и сараев и даже с вершин деревьев, а теперь он доплелся до этого молодого городка обездоленных и отчаявшихся, где под назойливым, непрерывным дождем тускло коптили керосиновые фонари, а спешно развешанные электрические поблескивали на штыках военных полицейских и высвечивали красные кресты на нарукавных повязках докторов, сестер милосердия и работников полевых кухонь. Весь склон впереди был усеян палатками, но людей все же было больше, чем укрытий для них; они сидели или лежали, в одиночку или целыми семьями под тем укрытием, которое им удалось найти, или иногда просто под дождем в полном истощении, как мертвые, а врачи, и сестры, и солдаты ходили между, останавливались и склонялись над ними.
Среди первых высадившихся на берег был один из заместителей директора тюрьмы, за которым след в след шел толстый заключенный и еще один белый – маленький человечек с изможденным небритым бледным лицом, на котором все еще оставалось выражение ошеломленного неистовства. Казалось, заместитель в точности знал, куда ему нужно. С двумя попутчиками, следовавшими за ним по пятам, он легко находил дорогу меж груд мебели и спящих тел и вскоре остановился перед залитым ярким светом и на скорую руку оборудованным временным штабом, почти военным пунктом управления, где вместе с директором тюрьмы сидели два армейских офицера с майорскими листьями на погонах. Заместитель директора заговорил без всякого вступления.
– Мы потеряли человека, – сказал он. Он назвал имя высокого заключенного.
– Потеряли? – сказал директор.
– Да. Он утонул. – Не поворачивая головы, он заговорил с толстым заключенным: – Расскажи ему, – сказал он.
– Он сказал, что умеет грести, – сказал толстый заключенный. – Я-то не умею. Я ему так и сказал, – он мотнул головой в сторону заместителя. – Не умею я грести. И вот когда мы попали в старицу…
– Это еще зачем? – сказал директор.
– Да ребята с катера сообщили, – сказал заместитель, – видели, мол, женщину на кипарисовом пне, потом этого парня, – он указал на третьего человека, – на хлопкохранилище. У них самих места не было, чтобы снять их. Продолжай.
– Так вот, вышли к старице, – продолжал толстый заключенный абсолютно ровным, без всяких интонаций голосом. – А потом лодка ушла у него из-под ног. Я не знаю, как это получилось. Я просто сидел там, потому что он был так уверен, что умеет грести. Я и волны никакой не увидел. Просто лодка вдруг развернулась и начала быстро плыть назад, словно ее поезд потащил, потом ее снова развернуло, и тут я взглянул наверх, а у меня над головой какой-то сук, я его успел схватить, а лодка выскользнула из-под меня так быстро, как жратва проскальзывает в брюхо, я ее только раз и увидел, перевернутую, а этот парень, который говорил, что знает о лодках все, цеплялся за нее одной рукой, а в другой все еще держал весло… – Он замолчал. В голосе его не прозвучало никакой заключительной интонации, он просто прервался, а заключенный остался стоять, спокойно устремив свой взгляд на ополовиненную бутылку виски на столе.
– С чего вы взяли, что он утонул? – спросил директор у заместителя. – Может быть, он просто увидел в этом свой шанс бежать и воспользовался им?
– Куда бежать? – сказал другой. – Вся дельта затоплена. На пятьдесят миль вокруг до самых гор вода стоит на пятнадцать футов. А ту лодку перевернуло.
– Этот парень утонул, – сказал толстый заключенный. – Можете о нем не беспокоиться. Он получил свое отпущение грехов. И не отсохнет рука, подписавшая его.
– И его больше никто не видел? – спросил директор. – Может быть, та женщина на дереве?
– Не знаю, – сказал заместитель. – Я ее еще не нашел. Наверно, ее подобрала какая-нибудь другая лодка. А вот этот парень как раз сидел на хлопкохранилище.
И снова директор и два офицера обратили взгляд на третьего человека, на его изможденное, небритое, безумное лицо, с которого еще не исчез прежний ужас, перемешанные в одно – страх, и бессилие, и ярость. – Он за вами так и не приплыл? – спросил директор. – Вы его не видели?
– За мной никто не приплыл, – сказал спасенный. Его стало трясти, хотя вначале он говорил вполне спокойно. – Я сидел на этом проклятом сарае и ждал, что он с минуты на минуту рухнет. А мимо проплывали спасатели и еще десятки лодок, но для меня у них не нашлось места. Они были битком набиты черномазыми выродками, а один из них даже на гитаре играл, но для меня там места не было. На гитаре играл! – прокричал он: он начал рыдать, всхлипывать, его трясло, лицо задергалось в нервном тике. – Для вонючего ниггера с гитарой место у них нашлось, а для меня – нет.
– Ну, успокойтесь, – сказал директор. – Успокойтесь.
– Дайте ему выпить, – сказал один из офицеров. Директор налил виски в стакан. Заместитель подал стакан спасенному, который взял его трясущимися руками и попытался поднести ко рту. Они смотрели на него секунд двадцать, потом заместитель взял у него стакан и поднес к его губам, и тот сделал несколько глотков, но даже и теперь тонкие струйки виски потекли у него с уголков губ на заросший щетиной подбородок.
– Мы подобрали его и… – заместитель назвал имя толстого заключенного, – перед тем, как стемнело, и вернулись. А второй пропал.
– Так, – сказал директор. – Ладно. Я здесь за десять лет не потерял ни одного заключенного, и вот на тебе… Завтра поедете назад на ферму. Нужно сообщить его семье, и сразу же заполните документы на его выбытие.
– Хорошо, – сказал заместитель. – И вот еще что, шеф. Он был неплохой парень и, может быть, даже лодку видел впервые в жизни. Только он сразу сказал, что знает, как с нею обращаться. Послушайте. Что, если в его документах я напишу: погиб во время великого наводнения девятьсот двадцать седьмого года, спасая жизни других, и отправлю это губернатору на подпись. Его семья будет рада получить такую бумажку. Повесят у себя дома на стене, чтобы соседи видели, когда зайдут. А может, его семье даже и деньги какие дадут, потому что его ведь послали на ферму, чтобы хлопок выращивать, а не на лодках кататься в наводнение.