Дикий цветок
Шрифт:
Но малыш ее не оставляет и продолжает неотступно кружится вокруг нее. Адас отвергает его ухаживания, а он не отстает. Ну и кибуц – за свое: сплетни уже втолкнули Юваля в ее постель, и все жалеют этого наивного дурачка, который потерял невинность с Адас. И вот, он возник в мандариновой аллее. Конечно, следил за ней. Адас сердито смотрит на него, и вдруг разражается смехом. Сиреневое влажное полотенце лежит на его плече, и волосы гладки после купания. Запах хлора, идущий от него, раздражает ноздри Адас. Сильный поток свежести и молодости идет от него и промывает ее печаль. Как порыв чистого воздуха тянет ее Юваль одним махом в бурлящую жизнь двора. Не держит она в руках ворованное письмо и не идет по маршруту Голды в заросли тяжких видений. Юваль вырывает ее из всего этого, и голос ее становится дружелюбным:
«Что ты хочешь, малыш?»
«Чтобы ты пошла со мной сейчас на пруд».
«Забудь про это».
«Там никого нет».
«Боишься, что будут сплетничать?»
«Ты боишься».
«Да ничего меня уже давно не трогает».
«Так пошли».
Сгибается над ней Юваль, обнимает ее голову, и она не отстраняется. Его руки сильные и в то же время ласковые. Она поддается этим рукам, сжимающим ее щеки. Значит, именно в эти печальные часы выпадает ей возможность пробуждения к жизни, к игре чувств. Ночь уплывает вместе с Ювалем в глубь весны, сотворенной для наслаждений. Спадает с нее тяжесть, и она чувствует себя, как перышко, парящее на ветру, в горячем порыве страсти, идущем от Юваля. Зубы его белые и острые, как зубы тигра, как зубы Рами в прошлом. Губы его мягкие, полные. Загорелая кожа сверкает свежестью, обвевая ее солнечным жаром. Склоненная голова близка к ее лицу, и от волос его идет возбуждающий запах трав, которые только что скошены. Адас старается продлить связь между ее и его головами, ощущать идущую от него свежесть. Мельком взглянув на лужайку, она видит, что Лиора уже взяла на руки сына Боаза и, еще немного, двинется по аллее, чтобы вернуть ребенка в круглосуточный садик. Адас вскакивает с камня и всеми нервами ощущает силу рывка из теснин тоски на свободу. Просыпается давно таившийся в ней ненасытный телесный голод. Она смотрит на Юваля и говорит: «Пошли!»
Глава шестая
Соломон стоит у открытого окна. Кажется ему, Адас выходит из мандариновой аллеи и смотрит на него издалека. Может, это привидевшийся ему ее облик на краю лужайки, возникающий и исчезающий в мгновение ока? Или призрак красивой женщины, и опьяняющий аромат вовсе не Адас, а порыв свежего воздуха после хамсина? Нет! Она стояла там, смотрела на него, а потом исчезла. Почему не пришла? Не понимает он ее. С момента, как уехал Мойшеле, она изменилась, перешла границу приличий. Из Иерусалима вернулась абсолютно иной, с несчастным лицом и замороженными глазами, так, что больно ему на нее смотреть. После этого побега она отвергает любую попытку сближения. Невозможно к ней прикоснуться, ни любящим взглядом, ни добрым словом. Каждое такое прикосновение возвращается жестким бумерангом. Соломон смотрит на собственные пальцы, лежащие на подоконнике.
В комнату врывается шум компании на лужайке. Облик Адас, что возникла и исчезла между деревьями аллеи, возвращает Соломона в далекое прошлое, к молодой Машеньке, сидящей у пианино. Темная ее коса – в руках его брата Иосифа. Затем видит Соломон эту косу, обернутую в красный платок, и красивая ее головка склонилась над грудой моркови, а руки ее вырывают сорняки в огороде, а за ней по следу идет Элимелех. Он сторожил в ночную смену, и утром пришел увидеть ее. Бедуины собирались на тропе – смотреть на девушек, работающих в поле. Машенька была самой красивой, и потому взгляды всех были обращены на нее, и Элимелех всегда был рядом, как ее телохранитель. Кто не знает Элимелеха? По всей степи все с ним знакомы. Всю ночь он сторожит поля и сады, и приходит в бедуинские шатры – есть яйца, сваренные вкрутую в золе и горячие лепешки, испеченные в печи. Сказал ему Абд-Эль-Рахман, пастух стада великого шейха Халеда:
«Почему ваши женщины работают в поле?
«Потому что они этого хотят».
«Йа, дорогой, йа, Элимелех, я даю своей пару тумаков, и она не выходит в поле, несчастная моя. Она боится скорпионов и змей. А твоя не боится?
«Не боится».
Жуют они жвачку из фиников, сидят у костра, полулежа на золе, и рассуждают. Дым от горящего хвороста ест им глаза и доносится шум горящих у источника пальм. Абд-Эль-Рамхан добавляет:
«Йа, Элимелех, бери мое поле. Продам тебе почти задаром. Зачем мне мертвая земля? Ты, Элимелех, иудей, ты безумец. Вы ведь даже болота покупаете. Йа, дорогой, бери мое поле для твоей женщины».
«Нет у меня женщины».
«Эта красивая, нет?»
«Она не моя».
«Ну, так в моем поле ты ее купишь».
«Но у нас женщин не покупают»
«Что же с ними делают?»
«Женщина сама выбирает себе мужчину».
«Йа, сумасшедший, не такие уж мы дураки, чтобы тебе верить».
«Я клянусь тебе».
«Йа, Элимелех, как женщина может уважать мужчину, которого сама выбрала?»
Беседа их длится далеко за полночь. Подбрасывают хворост в огонь, и приходит очередь кофе. По склону, засаженному коноплей, к шатру спускается красавица Несифа. Собирает коноплю, чтобы зажечь огонь в своем шатре. Муж ее, Исмет, редко сидит с мужчинами у костра. Он владеет скотом, но занимается, главным образом, плетением циновок и корзин. На берегах болота он отыскивает нужный ему тростник, но там же подхватил лихорадку. Руки Исмета сноровисты, но тело слабое, а мужская сила истощена лихорадкой. Мужчины у костра перешептываются, что Исмет очень редко способен на это дело. Маленькая ростом Несифа красива, но детей у нее еще нет. Каждую ночь она приносит хворост в шатер и зажигает костер, чтобы отогнать комаров от страдающего лихорадкой мужа. Несифа унесла хворост в шатер и снова выходит, на этот раз к источнику за водой. Она проходит мимо мужчин, кувшин у нее на голове, и полные ее груди колышутся со стороны в сторону вместе с танцующей ее походкой. Принесет воду из источника, чтобы сварить сладкий чай мужу.
Глаза Элимелеха не отрываются от красавицы. Страсть разгорается в нем не на шутку. Он похож на разгоряченного жеребца, несущегося за кобылой, и никакая сила не может его остановить. Он встает и оставляет костер, берет свой посох, идет за Несифой, которая исчезла в роще, между горящими пальмами. Соломон идет за ним. Тропа пробивается сквозь заросли слив, уже полных кисловатыми плодами. Они пробуют их, и красноватый сок каплет с подбородка Элимелеха. Запах дыма идет от горящих пальм. Маленькая бедуинка сидит на старом пне, и кувшин стоит у ее ног. Месяц опустился на самый дальний край горы, положив полоску света к ее ногам, и горящие пальмы окутывают ее головку красным нимбом. Элимелех швыряет ей монету, как это делается у бедуинов. Она засмеялась, подняла ее, пробует на зуб, сверкнувший белизной. Глаза Элимелеха затуманились, и он говорит Соломону хриплым голосом:
«Уходи!»
«Не уйду».
«Тебе все позволяется, да?»
«О чем ты говоришь?»
«О Голде».
«Это совсем другое дело».
«Почему это совсем другое дело?»
«Потому что из-за бедуинки тебя убьют».
«Почему это они меня убьют?»
«Потому что она замужняя женщина».
«Запрещено ей только в шатре. На открытом месте ей все позволяется».
«Но зачем тебе это несчастье?»
«А зачем тебе твое несчастье?»
«Потому что она хочет».
«И я хочу, и я люблю запах дыма с запахом горького миндаля».
Несифа поднялась и опустила монету в разрез платья, и груди ее качнулись. В два-три прыжка своих огромных ног Элимелех оказывается рядом с ней.
Соломон опустил голову, вернулся в кибуц, вошел в читальный зал сыграть партию в шахматы с Амалией. Машенька сидела у пианино, Иосиф держал ее темную косу, пахнущую горьким миндалем, ибо мыло, которое выдавали в кибуце в те дни, делалось из миндаля. Иосиф смотрел на Машеньку, глаза его пылали, и ночь была жаркой, с горы шел хамсин, и порывы его неслись от Элимелеха и Несифы к целомудренной Машеньке, сидящей у пианино. И тогда Соломон оставил шахматную партию с простодушной Амалией и пошел на пасеку, где его ждала Голда, молодая девица невысокого роста, худая, но с большой грудью. Недавно прибыла она из польского местечка, и уже шла слава о ее женской доброте в отношении всех и каждого. Иногда, когда Голда проходила мимо него, два шара подпрыгивали перед его глазами, зажигая в нем страсть до боли. И тут он вспоминал отца, сидящего в парикмахерском кресле, чтобы сделать себе прическу и подстричь бороду, еще там, в Польше, парикмахер натачивал бритву на кожаном ремне и рассказывал отцу об одной девушке, у которой два взрослых мужика – Аарон и Мойше.
В те дни Соломон был казначеем кибуца, обладающий статусом и властью, а она всего лишь была новой репатрианткой. Однажды вечером он пошел за ней на пасеку. Там рядом был курятник. Они вошли в него, и, как кормящая женщина кормилица, она извлекла свои груди, дав ему прикоснуться к соскам. Они лежали на мешках, и с ней он стал мужчиной, но она уже была женщиной. Брат ее это сделал в крохотном курятнике, еще там, дома. Было ей тогда двенадцать лет. Рассказывая это, Голда приподнялась, села на мешки, пригладила руками волосы и странно почмокала губами. Он решил сказать ей доброе слово: