Дикий цветок
Шрифт:
«Итак, хамсин прошел!»
«Слава Богу, хамсин ушел!» – бормочет Соломон, стоя у окна и завершая рассказ самому себе. Высовывает лицо, подставляя его свежему ветру и не отрывая глаз от последних бликов дня. Весь кибуц шумит с наступлением сумерек. Ушел хамсин Соломона в эти минуты, и хамсин Элимелеха давних дней. Завершилась одна история и началась новая.
И хотя это не история Соломона, она присоединится к уже происшедшим историям хамсина, которые никогда не умрут, тревожа его душу.
Соломон вздыхает, думая о том, что с каждым годом расширяется цепь хамсинов – от Элимелеха до Мойшеле. Приходят они и уходят, сламываются и возвращаются, как круги на водах источника. Кажется, только вчера сидели они, молча у источника, и голос Элимелеха нарушил это глубокое безмолвие, обратившись к другу его Халеду:
«Йа, брат мой, йа, Халед, круги эти проходят, как время».
«Йа, брат мой, йа, Элимелех, в нашей поговорке время говорит человеку: ты проходишь».
Кот вторгается в размышления Соломона. «Птичка-кошечка» поднялась на подоконник, жмурится от света и ластится к Соломону. Между домами рыдает кот, страдающий от любви, и Соломон сталкивает кота на
Соломон старается не смотреть на край аллеи, примыкающей к лужайке, и решает, что Адас была лишь некой галлюцинацией, но глаза Рахамима приковывает его внимание к аллее. Зять Шлойме выглядит весьма печальным и не сводит своих темных глаз с того места, где на миг предстала глазам Соломона Адас. Неужели она стояла там и, увидев Рахамима, убежала? В дни, когда Амалия уже была при смерти, по кибуцу прошел слух, что Адас проводит ночи с Рахамимом. Давно кибуц чешет языки по поводу Адас. Кто же это распространяет эти подлые сплетни о его девочке? Кто превращает ее в потаскуху? Нет у Адас защитника, кроме Соломона, который ведет с ней беседы, пытаясь наставить на путь истинный. Черные пылающие глаза Рахамима, не отрывающиеся от подозрительного места, вносят сомнение в душу Соломона. Голос Шлойме Гринблата эхом откликается в ушах Соломона. Какого Шлойме? Нет уже рыжего Шлойме, есть только седой Шлойме. И все же он остается огненно-рыжим Шлойме, толкающим речи на лужайке – слово к слову, слово за слово, слово заползает под слово и взгромождается на слово, поток слов потрясает воздух весеннего вечера – «ориентация, ситуация, конспирация, диалектика, социализм и сионизм». Соломон закрывает глаза и затыкает уши – не видеть и не слышать, но ничего не помогает – Адас не исчезает из его внутреннего взора и слова Шлойме продолжают изводить его слух. Стоит Соломон у окна, и старое его сердце колет патетика слов Шлойме. Господи, Боже! Неужели ушел хамсин, чтобы Шлойме открыл рот? День прошел, как все проходит, а Шлойме остался. И вот уже год, как нет Амалии. Умерли Насер и президент Де Голль, а прекращение огня, завершившее Войну на истощение, пока еще соблюдается, и Шлойме сыплет словами, обсуждая эти события. Весна эта – весна доктора Гуннара Яринга и, само собой понятно, Шлойме Гринблата. Представитель ООН Яринг работает на линии враждующих государств, а Шлойме – на лужайке, перед членами кибуца, – работает на ту же тему. Доктор в бесконечных челночных поездках толчет в ступе требование арабских стран – отступления Израиля с земель, взятых в Шестидневной войне, и этого же требует Шлойме. Добрая Амалия называла Шестидневную войну «войной Мойшеле». Шлойме Гринблат называет эту войну – «агрессивной». Господи, Боже, как переживала Амалия за Мойшеле! Мойшеле вернулся после шести дней войны, чтобы затем участвовать в тысячедневной войне, Войне на истощение, во время которой испытывала Амалия страдания от болезни, приближающей ее к кончине. День ото дня она съеживалась, и уходила из жизни на глазах. В последние ее дни жизнь лишь теплилась в ее глазах. Она устремлена была взором в дальний мир. Смерть уже наложила печать на ее руки, снующие без конца поверх простыни. Сжимал их Соломон, и они трепетали в его пальцах, как та птичка, которую он поймал в далеком детстве, и в палате, где умирала Амалия, он слышал голос матери, приказывающей, отпустить птичку именно потому, что он ее любит. Соломон отпустил бледные руки Амалии, дав им взлететь на крыльях смерти, и приблизив свое лицо к ее лицу, прошептал: «Птичка моя, маленькая птичка с виноградников».
Этот шепот пробудил Амалию от действия наркотиков, успокаивающих ее боли, глаза ее наполнились жизнью, и она спросила о Мойшеле и об окончании войны. И он успокоил ее, солгав, что война, вероятнее всего, завтра закончится, и она привстала из последних сил в постели, и всезнающие ее глаза смотрели на Соломона, и она сказала на последнем дыхании:
«Завтра? Соломон, быть может, уже не будет никакого завтра?»
Мудрая Амалия знала свой день и свой час. Назавтра она умерла, а долгая война не кончилась. В день ее похорон были особенно жестокие бои. Мойшеле прибыл прямо с переднего края, чтобы проводить ее в последний путь. Вне сомнения, две войны Мойшеле приблизили конец Амалии. Он вернулся с войны целым и невредимым, и тут же уехал за границу. Во всяком случае, сейчас тихие дни. Правда, иногда нарушается покой: швырнут гранату, подложат взрывчатку, просочатся террористы и убьют женщин и детей, но это уже не дело Мойшеле. Парень свою миссию выполнил, и сейчас пришел черед более молодых ребят, таких, как этот, к примеру, наглый Юваль, который, по разговорам, приударяет за Адас. Знал бы Соломон, кто распространяет эти сплетни? Мойшеле, странствующему на чужбине, нечего здесь терять, лишь бы писал письма. Почему он не написал хотя бы короткое письмецо в годовщину смерти Амалии. И все же, страна наша сейчас спокойна, хотя покой этот, по Шлойме Гринблату, не имеет ни веса, ни значения. Мудрая Амалия, конечно же, поддержала бы слова Шлойме. Добрая душа, она ненавидела войну даже больше, чем не терпела Шлойме. Этот год, 1971-й, был удачным для Шлойме: он был выбран координатором политической комиссии кибуца. Теперь нельзя уже было иронизировать по поводу его болтовни. Теперь ему можно развивать тему войны и мира, и он сидит на лужайке, среди общества, и речь его не иссякает, и единственный, кто не слушает его, это Рахамим, который был ранен в голову в Войну на истощение.
Господи, до чего хорош и приятен вечер после хамсина! Хочется окутать себя мягкостью безмолвия. Но Шлойме Гринблат говорит, и невозможно от этого сбежать. Вместо уставшего Яринга появился в Израиле новый дипломат «доктор Шлойме-дающий-советы», и он, конечно же, сдвинет дела с мертвой точки. Шлойме на лужайке, под окном Соломона, бьет себя в грудь и вещает громким голосом:
«Я говорю вам и снова возвращаюсь к этому: маленькое государство лучше большого».
И жена Шлойме слепая Ханче сидит на лужайке, но вообще не слушает мужа. Она держит на руках своего внука Боаза, сына дочери Лиоры и Рахамима. Когда-то Лиора была подругой Адас. Прошли те дни, когда у Адас в кибуце были друзья. Рыжая Лиора хотя бы родила рыжего Боаза, нового отпрыска в цепи рыжих в кибуце. Она угощает всех, сидящих на лужайке, кофе и печеньем. Лиора изменилась – растолстела. Амалия бы сейчас его упрекала в развязности, старичка, бросающего взгляды на молодую женщину. Адас красива – не изменилась, не пополнела. Соломон голоден и хочет пить. Если бы Адас действительно стояла на аллее, не в воображении, а в реальности, они могли бы сейчас вместе пить кофе. Этот сумеречный час именно предназначен для питья кофе с печеньем. Перед Шлойме стоит чашка кофе и печенье, но он не пьет и не ест. Шлойме не важны требования желудка, ему важны слова:
«Возврат оккупированных территорий вернет нам долгожданный мир!»
Соломон чувствует усталость. Вечер удивительно приятен. Листья деревьев шелестят под ветром, радуясь жизни после хамсина. Радость расцвета охватило все вокруг. Природа раскрывает свои цвета в лучах закатного солнца. До ушей Соломона долетает голос слепой Ханче, Она уставилась закрытыми глазами в круглое лицо рыжего своего внука Боаза и убаюкивает его песенкой:
«Ой, ой, ой, ботинки, без подошв и без починки».
Соломон постукивает пальцами по подоконнику в ритме песенки Ханче, закрывшей глаза и далекой от всего шума, речей, реплик вокруг, криков детей, лая собак, шелеста ветра в кронах деревьев. В песенку Ханче врывается серая голубка, без конца облетающая рожковое дерево. Полет ее тревожен, каким бывает полет голубей, ощущающих близкую опасность хищных птиц. Пальцы Соломона замирают. Голубь – жертвенная птица в период смены сезонов, и серая голубка в этот весенний вечер и есть жертва за грехи наши, которые должны быть изведены из этого мира. Соломон усмехается про себя тому, что не отпускают его миражи, навеянные пустынным ветром. Лист, слетев с дерева, садится ему на лысину, соскальзывает на глаза. Длинный узкий лист, который спланировал с эвкалипта. Может, это с тех давних дней, с верхушки эвкалипта Элимелеха? Соломон подносит лист к носу, сухой, лишенный опьяняющего запаха эвкалипта, навевающий печальную улыбку на лицо Соломона. Пальцы его размельчают лист и пускают крошки на ветер. Запах эвкалипта остался в ноздрях, как запах влажной земли, как аромат свежих трав на берегу болота в дни Элимелеха с приходом осени. Теперь Соломон про себя рассказывает историю Рахамиму. А тот все смотрел туда, где промелькнула Адас.
Та далекая осень опустилась на степь через шесть месяцев после весны. Вернулась засухой и хамсинами. В один из вечеров Элимелех спустился в долину – сторожить поля и сады, и, конечно же, я увязался за ним. По правде говоря, я сбежал от Амалии, которая подстерегала меня на лужайке, чтобы утянуть меня к камням у забора. Чувствовал, что нет у меня сил – сидеть с Амалией на горячих камнях и вести нудные беседы о проблемах кибуца. Ночь была слишком жаркой для такого времяпровождения. Потому пошел я гулять с Элимелехом по степи, хотя и не очень вдохновлялся перспективой прогулки по ночной долине, а предпочитал спокойное сидение в цитрусовом саду, у насоса, качающего воду. Элимелех отвечал за насос и краны в саду, куда бедуины входили и открывали их, как само собой разумеющееся, согласно степным законам, повелевающим поить все, что страдает от жажды, а кто же от нее не страдает в дни хамсина? Великий шейх Халед открывал все краны любой сухой глотке, и насос в цитрусовом саду работал днем и ночью, и Элимелех вел себя точно так же, как друг его Халед, и не входил в сад, не считаясь даже со мной, казначеем кибуца, добрым своим другом. Я, конечно, вел счет дорогой воде, но ведь не одним счетом жив человек. Я любил бродить по цитрусовому саду, среди деревьев, облитых лунным светом и нагруженных первыми плодами. Высокая ограда кактусов окружала сад колючей стеной, и эта замкнутость весьма способствовала приятной беседе о проблемах мироздания, под ритм работающего насоса.
Но в ту давнюю осень Элимелех променял беседу со мной на прогулку по горным тропам. Когда мы добрались до шатров бедуинов, Элимелех остановился. Сумерки сошли на бедуинское стойбище, и полотнища шатров ложились на землю длинными тенями, полоскались по ветру, достигая Элимелеха, стоящего у края стойбища. Козы и овцы блеяли, куры кудахтали, псы лаяли, дети плакали. Стойбище шумело и бурлило, и Элимелех не сдвигался с места. Лицо его было напряженным, а глаза блуждали между темными шатрами. Я не мог понять его взволнованного вида, и сказал:
«Ты видишь в любом бедном бедуине нашего праотца Авраама?»
«Может быть».
И Элимелех двинулся на восток, а я – за ним. Горячий воздух кишел комарами, а по тропам ползали змеи, скорпионы и муравьи. Ноги наши оцарапывали колючки, и мы натыкались на камни. Я ударился о камень и выругался:
«Дороги эти невыносимы».
«Но это тропы наших праотцев».
Теперь мы шли вместе с закатывающимся за гору солнцем, оно было огромным, тянущим по небу кровавые полосы. Небеса сияли арками света, но все более темнели и гасли. Осенние восходы и закаты совсем не похожи на весенние. В предсумеречные часы весной степь полна жизни, осенью же пуста и безжизненна, как страница, вырванная из гсниги Творения. Кажется, Всевышний перестал писать историю мира на серой иссушенной земле, ожидающей дождя, в забытой долине, полной тёрна и камней, оставленной Им жестокости неба.
В ту далекую осень мы медленно шли в густеющих сумерках. Элимелех словно встречал благословением каждую скалу, каждую колючку, качающуюся на ветру, все, что встречалось нам на пути. Может быть, ночная жара свела его с ума? Погружен был в свои видения, лицо его изменилось, ноздри расширились и подрагивали. Глаза его удалились в мир, видимый лишь ему одному, лицо было взволнованно. Руки его, как два весла, гребли в бурном море, ноги же были тяжелыми и медленными. Он двигался, словно во сне, погруженный в глубокое молчание. Я тоже не издавал ни звука, и хотя мы шли рядом, отдалены были друг от друга на далекие расстояния. Ни в каком другом месте я не чувствовал такой отдаленности от Элимелеха, как на конопляном холме. Что тянет его на этот холм?